— У здешних жителей весьма своеобразные обычаи, бей-эфенди, — сказал доктор мутасаррифу. — Омер-бей — второй человек в Сарыпынаре. Если вы не удостоите его посещением и не отужинаете у него, он потом председателю городской управы голову отъест. Да и сами мы, вернувшись в санджак, еще наплачемся…
Узнав, что мутасарриф приглашен к Омер-бею, каймакам не на шутку всполошился.
— Ну, на этот раз и впрямь состоятся похороны!.. Ах ты пьяница, ах бесстыдник!.. Что же теперь будет?! В городе всего-навсего десяток раненых. Недостает только, чтобы мутасаррифу доложили, что все они, во главе со мной, были ранены в этом самом доме. Для него это будет интереснейшим открытием!.. А еще возьмут да расскажут, как мы там водку пили и женщин голыми плясать заставляли, а когда началось землетрясение, пустились наутек. Вот тут-то я и поскользнулся и свалился с лестницы. Этот бесстыжий пьяница на все способен: он и девушку-болгарку пригласит на вечер, а потом скажет, что этого требовали государственные интересы!..
Но и не идти на званый ужин в честь мутасаррифа было нельзя. У Халиля Хильми-эфенди теплилась одна надежда: что сидящие за столом хотя бы из жалости к нему будут держать язык за зубами.
Вечер, несмотря на страхи Халиля Хильми-эфенди, прошел благополучно. Столы накрыли в саду, и гостей было не так много, как на обеде у председателя городской управы, а самое главное, отсутствовал Дели Кязым. Хотя инженер был теперь одним из самых пламенных приверженцев партии Ариф-бея, но именно этого «пламени» Халиль Хильми-эфенди опасался больше всего.
Накануне каймакам с доктором устроили совещание и выработали план защиты. Волей-неволей пришлось возвратиться к прежней версии доктора: каймакам был тяжело ранен, и если он в настоящее время на ногах, то только по причине ревностного отношения к службе, — все это Ариф-бей готов авторитетно подтвердить. Демонстрировать здания, пострадавшие в результате землетрясения, было, за неимением таковых, невозможно. Значит, единственным пострадавшим оказался сам каймакам, а единственным выходом из создавшегося положения было твердить и твердить, что каймакам в те дни чувствовал себя очень плохо и никак не мог исполнять свои обязанности. А то, что он, придя в себя спустя несколько дней, сообщил телеграммой, что в городе нет значительных разрушений, — должно быть поставлено ему в заслугу.
Вот тут у каймакама с Дели Кязымом и обнаружились разногласия. Инженер соглашался, что дело обошлось без больших человеческих жертв, но настаивал на том, что землетрясение причинило городу значительные разрушения.
— Кто может определить, — говорил он, — получил ли увечья человек? Только доктор! А кто может определить, повреждено ли здание? Только инженер! Значит, никто не имеет права возражать мне, если я, как специалист, утверждаю: в городе пострадало очень много зданий. Верблюду как-то сказали: «У тебя спина горбатая», — а он в ответ: «Лучше скажи, где у меня горба нет». Так и в нашем городе, — где он только не разрушен! Правда, это не значит, что все разрушения произошли в ночь землетрясения. Может быть, они случились до него или после. Только я, как здешний инженер, знаю, когда был разрушен дом: в ту ночь или совсем в другое время!.. Вы поняли, господа, остроумие сего положения? И что бы вам там ни говорили, я все равно буду до конца отстаивать свою точку зрения — это было сильное землетрясение…
Мутасарриф уже второй день не выходил из дома, простудившись в саду у Омер-бея. Он кашлял, у него был сильный насморк, и потому он принял Халиля Хильми-эфенди в спальне, облаченный в пижаму.
После двухдневного напряжения неплохо было бы сделать перерыв и отдохнуть, но новая шифрованная телеграмма от губернатора нарушила все планы. Ничего не поделаешь, надо быстрее кончать расследование. И другого выхода не оставалось, как только вызвать каймакама и наконец побеседовать с ним.
На Халиля Хильми-эфенди было жалко смотреть: он сидел на стуле и беспрерывно утирал катившийся градом пот, ибо мутасарриф держал окна закрытыми по причине своей простуды. Хамид-бей не выдержал и сказал:
— Право, вы бы хоть воротник расстегнули.
Ему хотелось, чтобы Халиль Хильми-эфенди почувствовал себя свободнее, тогда бы и ему не было так неловко сидеть в пижаме.
Однако тот отказался:
— Ну что вы, разве я посмею в присутствии вашей милости!
— Вы же вспотели.
Халиль Хильми-эфенди, скромно потупившись, с грустью заметил:
— Что делать, эфенди, попотеть так и так придется. Немного больше, немного меньше — все едино.
Хамид-бей притворился, что не понял намека, и, улыбаясь, сказал:
— Нет, нет, эфенди, почему же? — Затем снова принял серьезный вид. — Вы извините меня, каймакам-бей, за мой вид? Мне немного нездоровится, так что простите великодушно… Я понимаю, в таком наряде не принято встречать гостей, однако…
«Да мне-то какое дело, можешь хоть в кальсонах разгуливать, только бы меня не трогал!» — подумал Халиль
Хильми-эфенди, но с преувеличенной тревогой в голосе сказал:
— Скорейшего выздоровления вашей милости! А что с вами?
— Простудился немного. Вчерашний прием прошел отменно, но засиделись допоздна на свежем воздухе.
Халиль Хильми-эфенди обрадовался, что ему представился случай поболеть душой за начальство.
— Да хранит вас аллах, ваша милость. Наш климат и впрямь несколько необычен. Людям здоровья деликатного, как ваша честь, надобно особенно остерегаться. А главное наше зло — это москиты и вода…
1 Ну, на этот счет Хамид-бей всегда был очень осторожен: он даже зимой без москитной сетки не ложился в постель, а воду — здесь он проявлял чудеса предприимчивости, — воду для питья ему привозили ни больше ни меньше, как из Стамбула. Даже отправляясь в Сарыпынар, он прихватил с собой две четверти с ташделеном [30] . Одна бутыль, к великому несчастью, в дороге разбилась, и Хамид-бей теперь беспокоился, хватит ли ему оставшейся до отъезда.
Услышав слово «ташделен», каймакам сокрушенно вздохнул, и мутасарриф осведомился о причине столь тяжкого вздоха.
— Ах, ваша милость, ташделен напомнил вашему покорному слуге, что существует на свете славный источник Каракулак [31] . Ведь я родом из Бейкоза, — ответил Халиль Хильми-эфенди и снова улыбнулся все той же жалостной улыбкой.
— О!! Так, значит, и вы стамбулец? Сколько же лет вы не были в родном городе?
— Ровно двадцать три.
— Ай-ай-ай, что вы говорите?!
— Да, так уж случилось…