— Жду распоряжений, Луис. Пушки готовы.
Даоис, озабоченно оглядывая перекресток улицы Сан-Хосе и пытаясь угадать, откуда появится неприятель, оборачивается на голос Педро Веларде. Тот, исполняя приказ, следил за установкой орудий: три поставили на возможных осях движения французов, четвертую пушку — так, чтобы в случае надобности развернуть в нужную сторону. Прислуга усилена горожанами, которым надлежит подносить заряды и ворочать лафеты. Замысел состоит в том, что Веларде будет руководить обороной изнутри парка, Даоис же при содействии лейтенантов Аранго и Руиса — тот сам вызвался, поскольку, как выяснилось, в свое время служил в крепостной артиллерии на Гибралтаре, — непосредственно управлять огнем на улице. В руках четырех фейерверкеров дымят пальники, и все взоры выжидательно обращены к Веларде и Даоису. Слепая, нерассуждающая вера, горящая в устремленных на него глазах этих людей, исполненные бравады и уверенности улыбки у них на устах и беспечность бойких женщин, которые, переходя от орудия к орудию, угощают вином солдат и подносят патроны тем, кто засел в монастырском саду или в окнах соседних домов, — все это тревожит капитана. Не знают, думает он с горечью, не ведают, что их ждет.
— Ну что, послал мальчугана? — спрашивает Веларде.
Даоис кивает. Скорее уступая настояниям друга, чем потому, что верит в успех затеи, он отправил кадета волонтеров короны Хуана Васкеса Афана де Риберу, дабы тот с мальчишечьим своим проворством промчался как олень по Сан-Бернардо и доставил капитан-генералу Мадрида донесение, в котором Даоис, в качестве коменданта Монтелеона, излагает, по каким причинам решил драться с французами, сообщает о намерении стоять до конца и просит прислать подкрепление «ради того, чтобы жертвы военнослужащих и гражданских лиц, оказавшихся под моим началом, были принесены не напрасно».
— Ступай внутрь, Педро, — говорит он Веларде. — И да поможет нам Бог.
Веларде с улыбкой вроде бы собирается что-то сказать — быть может, давно уже заготовленную про этот случай фразу. Даоис, зная его, как самого себя, не удивился бы, прозвучи она сейчас. Но тот лишь пожимает плечами:
— Желаю удачи, капитан.
— И я тебе, друг мой.
— Да здравствует Испания!
— Да будет так… Ну, давай отправляйся, не тяни…
— Слушаю.
Даоис смотрит, как скрывается в парке фигура Веларде. «Верен себе…» — думает он. Потом поворачивается к тем, кто ждет возле орудий. С балкона кто-то кричит, что французы вот-вот вывернут из-за угла. Даоис сглатывает слюну, вздыхает, обнажает саблю.
— По местам! — приказывает он. — Огонь по моей команде!
* * *
На углу улиц Пальма и Сан-Бернардо кадет 2-й роты 3-го батальона волонтеров короны Хуан Васкес Афан де Рибера останавливается перевести дух. С донесением капитана Даоиса за левым обшлагом мундира он вихрем, как и положено в двенадцать лет, промчался вниз от парка Монтелеон и сейчас должен будет пересечь открытое пространство. И то, что перекресток пуст — даже люди на балконах куда-то попрятались, — томит его дурным предчувствием. Однако Даоис, отправляя его с депешей, подчеркнул всю важность этого поручения.
— От вас, молодой человек, зависит, придут ли к нам на помощь.
Юный кадет проводит рукой по взмокшему лбу, по взлохмаченным волосам. Шляпу он оставил в казарме, чтобы не снесло на бегу, но прихватил тесак на ремне, полагающийся кадетам по форме. Хуан Васкес тревожно озирается, снова убеждаясь: никого, ни души. Двери закрыты, ставни на окнах задвинуты, все лавки заперты. И царит гнетущая тишина, время от времени прерываемая отдаленной стрельбой.
Нужно решиться, думает он. Депеша с просьбой о помощи, кажется, жжет ему рукав. Вспоминая, чему учили на занятиях по тактике, он соображает, как ему пересечь предстоящий отрезок пути: по улице — вон до той тумбы, оттуда — к брошенной у ворот постоялого двора карете. Дай бог, чтобы не оказалось поблизости французских стрелков. Он трижды глубоко вздыхает, пригибается, втянув голову в плечи, и вновь бросается бежать.
Сначала он ощущает толчок в грудь и лишь затем слышит негромкий хлопок. Но боли не чувствует. «Кажется, по мне, — думает он. — Надо выбираться отсюда. Боже, помоги». И внезапно сознает, что лежит лицом вниз и белый день вокруг стремительно меркнет. Донесение надо передать, с неясной тоской проносится у него в голове. Собрав остаток сил, он пытается привстать — и умирает.
* * *
По Сан-Херонимо и от дворца прибыло еще несколько пехотных батальонов, и держаться на Пуэрта-дель-Соль стало попросту невозможно. Земля завалена трупами людей и лошадей, засыпана обломками, залита кровью. Опустевшие балконы, побитые оспой картечи фасады — площадь переходит наконец в руки французов. В последних схватках, отступая по соседним улицам, огрызаясь, как свора зажатых в угол псов, погибают Андрес Кано Фернандес, угольщик, 24 лет, Хуан Тирадо, 80 лет, поденщик Феликс Санчес де ла Ос, 23 лет, а многие другие, не успевшие скрыться, ранены и взяты в плен. Ружейный залп укладывает бегущих вверх по улице Монтера ткача Хоакина Руэсгу, 70 лет, манолу из квартала Лавапьес Франсиску Перес де Паррагу, 46 лет. Последний выстрел со стороны испанцев произвел — из карабина, с балкона собственной квартиры, находящейся на углу улицы Ареналь и Пуэрта-дель-Соль, — Хосе де Фумагаль-и-Салинас, 53 лет, лотерейщик, и от ударившего в ответ залпа французов пал мертвым на железные перила, чему свидетельницей была его жена. А внизу, у самого фонтана Соледад, зарублен драгунами учитель фехтования Педро Хименес де Аро, двоюродный же брат его и коллега Висенте Хименес обезоружен и взят в плен. Французы, осыпая его пинками, гонят прикладами к подвалам собора Сан-Фелипе, где собраны другие пленные. И там он вместе с ними ожидает решения своей судьбы.
— Расстреляют нас, — слышится чей-то голос.
— Раньше смерти не умирай, — отвечает ему другой.
В полутьме подвала одни молятся, другие богохульствуют. Одни уповают на вмешательство испанских властей, другие — на то, что военные поднимут восстание против французов, но это предположение тонет в исполненном скептицизма молчании. Время от времени открываются двери, в подвал вталкивают новых пленных. Так оказываются там связанные, окровавленные и избитые счетовод из магистрата Габино Фернандес Годой, 34 лет, и маклер Грегорио Морено-и-Медина, арагонец родом, 38 лет.
— Расстреляют, непременно расстреляют… — твердит тот же голос.
— Ты бы помолчал, дружище, а? Ухаешь, как филин, беду накликиваешь.
* * *
Не всякий расстрел, однако, заставляет себя ждать. Кое-где французы переходят от одиночных казней к массовым, следствием и судом их не предваряя, а себя — не обременяя. В восточной части Мадрида, едва лишь сломлено сопротивление на широком проспекте Пасео-дель-Прадо, таможенников и чинов пограничной стражи, а равно и других горожан, взятых с оружием в руках, гонят прикладами к фонтану Хибелес, а там заставляют раздеться, чтобы не попортить одежду пулями, не испачкать кровью. На улице Алькала, с балкона особняка, принадлежащего маркизу де Альканьисес, один из счетоводов по имени Луис Антонио Паласьос наблюдает, как с Буэн-Ретиро ведут под сильным конвоем французов партию пленных. Прилегши на балконе ничком, чтоб и самому не схлопотать пулю снизу, вооружась подзорной трубой, чтобы лучше видеть, Паласьос узнает среди них нескольких знакомых таможенников и своего друга Феликса де Салинас Гонсалеса. С ужасом счетовод видит, как, сорвав с него сюртук, сняв часы, его ставят на колени и убивают выстрелом в затылок. Рядом падают один за другим таможенники Гаудосьо Кальвильо, Франсиско Парра, Франсиско Рекена и садовник герцогини де Фриас Хуан Фернандес Лопес.