Турн тогда прожил у нас несколько дней, но снова мы с ним увиделись лишь однажды. Он попросил моего отца разрешить и мне присутствовать на прощальном пиру в честь его отъезда, и меня туда прислали, но не для того, чтобы я обедала вместе с гостями, а лишь «на десерт» – послушать пение и посмотреть на танцоров. Я сидела рядом с матерью, и снова Турн выразительно на меня поглядывал, не делая ни малейшей попытки это скрыть. Он смотрел на нас с матерью и улыбался. Улыбка у него была приятной, но какой-то мимолетной, точно вспышка молнии. Пока он любовался танцем, я тоже успела немного его рассмотреть и заметила, какие у него маленькие уши, какой красивой лепки голова, какой мужественный и сильный у него подбородок. Но мне подумалось, что он, став старше, скорее всего располнеет и станет довольно мордастым. Впрочем, сейчас шея у него была красивая, мощная и гладкая. Я видела, как почтителен и внимателен он с моим отцом, который рядом с ним казался совсем стариком.
Моя мать была лет на десять или двенадцать старше своего племянника, но в тот вечер она выглядела гораздо моложе своего возраста; глаза у нее сияли, она все время смеялась, и вообще они с Турном отлично ладили. Сидя напротив друг друга, они непринужденно болтали, вовлекая в свою беседу и других гостей, а мой отец весьма благожелательно к этим разговорам прислушивался.
На следующий день после отъезда Турна отец послал за нами – за матерью и за мной. Ожидая нас, он прогуливался по портику, прилегавшему к внешней стене пиршественного зала, в полном одиночестве, ибо отослал всех слуг, даже тех, что всегда находились при нем. Тот весенний день был дождливым, и отец кутался в тогу – старея, он постоянно мерз. Некоторое время мы молча прогуливались с ним вместе, потом наконец он сказал:
– Царь Рутулии вчера вечером стал было просить у меня твоей руки, Лавиния, но я остановил его, сказав, что ты еще не достигла того возраста, когда позволительно вести разговоры о женихах и замужестве. По-моему, он собирался со мною спорить, но я ему этого не позволил. И снова сказал: нет, моя дочь еще слишком молода.
Латин внимательно посмотрел на нас обеих, но я понятия не имела, что ему ответить, и вопросительно посмотрела на мать.
– Значит, ты никак его не обнадежил? – сказала Амата, спокойная и сдержанная, как и всегда в присутствии мужа.
– Я же не говорил ему, что она всегда будет слишком молода, – ответил отец в своей обычной мягкой, но суховатой манере.
– Царю Турну есть что предложить своей невесте, – заметила мать.
– Да, безусловно. Земли у них хорошие. Да и сам он, говорят, неплохой воин. Отца-то его я хорошо знаю: прекрасный был боец.
– Я уверена, что и Турн – воин доблестный.
– И богатый.
Мы продолжали мерить шагами галерею. Дождь стучал по плитам, которыми выложен был наш внутренний дворик, по листьям деревьев, и деревца вздрагивали и качались в такт падающим каплям. Под большим лавром было еще довольно сухо, и там, как всегда, сидела одна из служанок; она пряла шерсть и пела длинную прядильную песню.
– Значит, ты вполне можешь предпочесть этого Турна другим женихам, если он снова на следующий год сюда заявится? – спросил у матери отец.
– Да, вполне, – холодно ответила она. – Если он, конечно, захочет ждать следующего года.
– А ты, Лавиния?
– Не знаю, – пролепетала я.
Отец положил руку мне на плечо.
– Не тревожься, милая, – сказал он. – Времени, чтоб достойного жениха выбрать, у нас пока более чем достаточно.
– Но кто же будет ухаживать за очагом Весты… – спросила я, не в силах вымолвить «если я выйду замуж и уеду».
– А вот об этом надо подумать. Ты сама выбери кого-то из девушек и начни обучать ее всему необходимому.
– Я выбираю Маруну, – тут же сказала я.
– Она этруска?
– Наполовину. У нее мать – этруска. Твои воины взяли ее в плен во время одного из набегов на тот берег реки. А Маруна выросла у нас в доме. Она очень благочестива. – Под этим словом я подразумевала такие понятия, как ответственность, верность долгу и священный трепет перед высшими силами. Понимать благочестие именно так научил меня отец, он же разъяснил мне и весомость этого понятия.
– Хорошо. Бери ее с собой, когда прибираешь очаг Весты, разводишь в нем огонь и готовишь жертвенную пищу. Пусть понемногу учится всей этой премудрости.
Моей матери тут и сказать было нечего; именно царской дочери надлежит поддерживать огонь в очаге родного дома. Я знаю, как горько моим родителям каждый раз было видеть, как во время трапезы не их сын, а всего лишь юноша-слуга приносит жертву огню, горящему в очаге, и произносит слова благословения. А теперь забота и об очаге Весты, и о наших кладовых перейдет к одной из домашних рабынь, которая заместит меня на этом посту.
Отец слегка вздохнул, тая печаль; но его большая, теплая, тяжелая рука по-прежнему лежала у меня на плече. Мать с бесстрастным видом продолжала шагать чуть впереди нас. Дойдя до конца галереи и повернув назад, она сказала:
– А по-моему, лучше б нам не заставлять молодого царя Рутулии ждать слишком долго.
– Какой-то год, или два, или три, – пожал плечами Латин.
– Ах, даже так! – Она даже поморщилась от отвращения и нетерпеливо сдвинула брови. – Три года? Этот мужчина молод, Латин! У него в жилах горячая кровь!
– Тем больше причин, чтобы дать нашей девочке немного повзрослеть.
Амата спорить не стала, она никогда с ним не спорила. Она лишь раздраженно передернула плечами, и этот жест отчетливо дал мне понять, что она совершенно не верит в мою способность когда-либо стать достойной парой такому блестящему жениху, как Турн. Да я и сама так считала. Чтобы соответствовать такому мужчине, я должна была бы стать такой же пышногрудой и великолепной, как моя мать, обладать таким же, как у нее, свирепым, бешеным нравом, быть такой же яростно прекрасной. А я была маленькой, худенькой, дочерна загорелой, неотесанной девочкой и еще совсем не чувствовала себя женщиной. И я с благодарностью прижала рукой теплую руку отца, лежавшую у меня на плече, и мы, обнявшись, так и продолжали ходить с ним по портику взад-вперед. Пожалуй, я довольно легко могла представить себе, что смотрю в синие глаза Турна, но только в темноте собственной спальни. Но мне даже думать не хотелось о том, что я когда-нибудь могу уехать из родного дома.
* * *
Оружие и доспехи Энея висят у входа в наш дом в Лавиниуме; так когда-то вешал свои доспехи и Турн, приезжая в гости к нам в Лаврент. Я несколько раз видела Энея в доспехах, в шлеме, кирасе, латных перчатках, с длинным мечом и круглым щитом – все из бронзы. В этом боевом облачении он сиял столь же ослепительно, как море под лучами солнца. При виде его доспехов, висящих на стене, сразу понимаешь, какой это большой и сильный человек. Хотя вообще-то особенно крупным он не кажется, да и особенно мускулистым тоже; тело у него почти идеальных пропорций, и двигается он легко, даже грациозно, и всегда отдает себе отчет, кто и что находится рядом с ним, а не ломится, не глядя, вперед, как это делает большинство крупных и сильных мужчин. И все же я с трудом могу приподнять те доспехи, которые он носит с такой легкостью. Их ему подарила мать; он рассказывал мне, что по ее просьбе их выковал для него один великий властелин огня [22] . И правда, выковать и отделать такие доспехи мог лишь величайший из мастеров. Во всем западном крае нет творения более прекрасного и удивительного, чем щит Энея.