Ибо, кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее…
Лк. 9,24
…Сидел на кромке голого скального выступа. Смолил подряд вторую сигарету, не замечая горечи во рту. Бездумно. Бесчувственно. Устремляясь безразличным взглядом внутрь…
— А морок [1] идет, Андрюша! Язви его! — озаботился Семеныч, сердито и решительно потряс за плечо. — Не ровен час в верхах прихватит — намытаримся…
— На… мы… таримся, — повторил за стариком врастяжку, с раздумчивым придыханием, словно пробуя слово на вкус.
Тяжело поднялся. Поддернул за ремень лежавший рядом автомат. Забросил его за плечо и шагнул… назад…
— Ну и на кой ты их отпустил? Опять какую-то комбинашку затеял?
— А что нам этих троих чернозадых «джигитов»-джанов, уважающих «Арарат», для убедительной картинки не хватает? По-моему — за глаза…
— Да ладно, колись уже… Я ж тебя как облупленного знаю…
— Да никуда они не денутся… У них же маячки — в прикладах…
— А по пути стволы не скинут?
— Не должны… Тайга же все-таки… Да пусть и сбросят… Я ж подстраховался.
— Ну ты и жучила!.. И их, и кержаков зачистить сразу — махом…
— А что мудрить?.. Пускай дотопают, а там — по «маячку» — и вся недолга…
Краев, пряча под нос кривоватую ироничную усмешку, вытянул из протянутой Саней пачки «Петра» сигарету, неторопливо размял ее в сильных мосластых пальцах с плоскими квадратными ногтями и, приподняв глаза, мазнул напарника ехидным взглядом:
— И как, старичок?.. Корешка-то не жалко?
— Жалко, Илюша… — у пчелки в жопке, — жестко отбрил его Славкин. — И не лезь, куда тебя не просят. Понял?
— Да все. Все. Не заводись, — примирительно пробасил Краев. — Я и не лезу… Это ж не моя замута. Мое дело — сторона.
Славкин отвернулся. Посмотрел через повисшее в воздухе сизое облачко едкого сигаретного дыма в лежащую под ногами глубокую лощину, где возле распластавшей широкие лопасти недвижных винтов камуфлированной вертушки несуетно сновали затянутые в черное фигурки «спецов», и, отступив на пару шагов в сторону от края обрыва, присел на замшелую, вросшую в землю колодину. С уже потерявшим остроту, пошедшим на спад раздражением дослушал удаляющийся хруст валежника под сапогами Краева, сорвал сухую травинку и машинально сунул ее в рот: «Уже борзеть помалу начинают, замудонцы. Пора, наверно, слегка и гайки крутануть». Поднял глаза. Ухмыльнулся и, вспомнив о «благодушно» «отпущенных на все четыре стороны» свидетелях, тихо, но твердо добавил: «А тебя, Андрюша, корешок ты мой ненаглядный, я, конечно же, доберу. Придется добрать [2] . Уж тут не обессудь. Такие правила. На войне, как на войне… Наивняк. Дурашка. Простофиля».
Быстро, на глазах, стемнело. Черная беспросветная мгла со всех сторон окутала тайгу, и она притихла, буквально омертвела в предчувствии жуткого затяжного ненастья, словно отбитый от матери насмерть перепуганный тигренок под наброшенной на него звероловами суровой непроглядной холстиной. А через четверть часа с ходу, в мгновенье ока, налетел, набросился на нее с истошным озверелым воплем мощный шквалистый муссон. Затряс, замотал, забил в лихоманке, легко, как былинки, выдирая из земли с корнем неохватные подгнившие лесины, вздымая высоко в воздух перемешанную со снегом опавшую листву, древесную труху, обглоданные временем колодины, сухой валежник, с каким-то неистовым ожесточенным упорством нагромождая ввысь и без того непролазные, густо перевитые лианой старые буреломы.
Им крупно повезло. Буквально за несколько минут до начала урагана набрели на узкую, не больше полуметра, но сравнительно глубокую щель в отвесной базальтовой скале. Достаточно глубокую для того, чтобы с минимальным комфортом переждать ненастье, укрыться от сумасшедшего ветра и пронизанного крупными градинами леденящего дождя, с тонким разбойным посвистом несущегося почти параллельно земле.
Кое-как опустившись на корточки (широко расставленные колени все равно упирались в камень), Андрей Мостовой крепко сжал в руках цевье поставленного между ног автомата, откинулся спиной на стену и плотно сомкнул веки.
Гадко было у него на душе. Тяжело и гадко, как и всегда бывает, когда неожиданно столкнешься с чьей-то откровенной подлостью. Да к тому же исходящей не от какого-то совершенно чужого тебе человека, а от действительно близкого, знакомого с давних пор, от которого, казалось, ничего, подобного этой самой подлости, и ожидать-то не приходится.
Семеныч, понимая состояние Андрея, чувствуя, что творится у того внутри, пустыми разговорами его не донимал. Сидел, тихонечко примостившись рядом. И дышал-то через раз, совсем неслышно, боясь ненароком потревожить. Но доброе утешающее отеческое тепло его плеча словно понемногу заживляло рану на душе Мостового, исподволь удерживало Андрея от бурного выплеска давно забродившей дичайшей злости.
«Эх, Санек, Санек, — играл желваками Андрей, — какой же все-таки паскудной сволочью ты на поверку оказался?! И давно, похоже, скурвился, давно… если без малейших видимых угрызений совести решился на такое? Развел нас с дедом, как последних лохов, да еще и с такой непередаваемой непринужденной легкостью? Вот же режиссер, блин, гребаный! Все ведь рассчитал, все продумал? От первого и до последнего акта… До последнего? — резко распахнул глаза и нахмурился: — Что-то не слишком это тянет на последний? При такой-то сложной многоходовой комбинации?.. А стоило ли вообще огород-то городить?.. Что-то здесь не так? Что-то тут не вяжется, не срастается? Могли ведь они спокойно и без нас это все обтяпать? Естественно, могли! Мы же с Семенычем для них — только лишняя ненужная обуза?»
По всему выходило, что они со стариком во всей этой затянувшейся таежной алмазной «эпопее» — только сбоку припека, но что-то мешало Андрею согласиться с очевидным. Абсолютно не верилось ему, что начисто лишенная каких-либо сантиментов, гнусная бездушная «система», к которой, как выяснилось, и принадлежит теперь со всеми потрохами его старый «дружище» Славкин, могла бы допустить такую непозволительную, ничем не оправданную вольность: разрешить тому задействовать в сложной операции по экспроприации драгоценных камешков абсолютно ненужных, сторонних людей. Мало того — еще и после ее завершения без всякой насущной надобности оставить в живых этих опасных свидетелей. «Значит, — рассуждал Мостовой, — мы с дедом — вовсе не сторонние? А если так, то получается, что мы все еще топчем землю лишь потому, что не до конца доиграли написанную для нас роль… Но чем же еще мы можем им быть полезны? Что же еще нам с Семенычем надлежит доделать, чтобы в полной мере «заслужить» по контрольному выстрелу в затылок?»