— Уверен, что это где-то совсем недалеко. Где-то совсем рядом… Вот… вроде бы вижу что-то? Какая-то черная жирная полоса на скале? Вон там, на левом отроге от основного хребта. За речной поймой. За дальним берегом.
— Дай-ка, я гляну, — нетерпеливо попросил Андрей и, взяв из руки Назарова бинокль, припал к окулярам. — Да… вроде и я что-то вижу. Есть там какая-то черная полоса — определенно. Но… ведь и на правом отроге тоже что-то похожее. Только поуже, потоньше. — Опустил руки и вздохнул: — Не знаю, Михалыч, что и сказать? Как-то это все не слишком вразумительно.
Назаров промолчал, принял протянутый Андреем бинокль и снова поднес его к глазам. С минуту поводил им из стороны в сторону и, опустив, нахмурился: — Опять гадалки. А что тут гадать-то? Пан или пропал…
— Но тогда, может, дойдем до речки, оставим там Семеныча с Борисом, а сами все же разойдемся? Ты на левом посмотришь, а я на правом?
— Да нет, Андрей, не вижу я в этом никакого резона. Там же между этими отрогами — не меньше пяти километров. Боюсь, что Борю мы тогда не донесем. Пока проковыряемся? Он же опять кровью харкает.
— Ну, не знаю, — все еще сомневаясь в правоте Назарова, нерешительно сказал Мостовой. — Риск огромный… А если промахнемся. Тогда уже точно поздно будет что-либо искать. До заката около трех часов осталось.
— Ладно, Андрей, хорош уже душу мотать. Бог не выдаст — свинья не съест. Где наша не пропадала, — сказал Назаров и после паузы устало прибавил: — Мое решение — я и отвечу…
— Да что ты несешь, Михалыч! — горячо возмутился Мостовой. — Какое, к черту, твое?! Разве я об этом?
Вышли к реке, ступили на лед, и Семеныч громко вскрикнул, запустив петуха от бурного восторга:
— Да вон же она, эта жила-то черная! Вона-ка, погляньте, на горушке! Не вышло у нас промашки! В самый раз угадали!
— Да! Вот и я теперь вижу! — мигом пришел в возбуждение Андрей. — А-а, видишь, Михалыч?!
— Ну вот! А ты боялся, — не скрывая радости, откликнулся Назаров. — Кто ищет, тот всегда найдет! Ориентир железный! Не ошибешься! Ай да умничка твоя Глашутка! Дай ей бог здоровья! Просто и доходчиво!
— Да здесь же, однако, и мышь не проскочит? — через несколько минут, когда улеглись бурные эмоции, поглядев на густые, как щетка, прибрежные заросли, озадачился Семеныч.
— Ерунда, прорубимся, — отмахнулся Назаров. — Топор у нас есть. Даже два — еще у Бори.
— Подожди, Михалыч, а зачем нам теперь огород городить? — возразил ему Андрей. — Давай пробежимся с тобой в разные стороны? Не должна же быть везде такая крепь, где-нибудь наверняка пожиже будет?
— Да тут низина, видишь? Может, и везде… Хорошо, давай пробежимся. Только не очень далеко. Если в пределах километра ничего не найдешь, сразу возвращайся. Рубаться будем. У нас времени до темноты совсем немного осталось… Продеремся как-нибудь — в два топора. Невелика задача.
— Добро, — согласился Мостовой. — Я — сюда, — и показал рукой направо.
Через пару сотен метров сбился с шага, и вмиг перехватило дыхание. Побежал холодок по спине. Приблизился к вытянутой на снегу цепочке следов и остановился как вкопанный. И, глядя на четкий отпечаток армейского берца, подумал с нарастающим ужасом: «Неужели опоздали? Неужели?!.. Убью, сволочь!!!»
Сидел на снегу и встряхивал головой, в которой стоял беспрестанный звон, как лошадь с мухой в ухе. Перед глазами все плыло и качалось, виделось смутно, нечетко, как через воду.
Но продолжалось это недолго. Постепенно окружающее начало приобретать очертания. И очень скоро он увидел: сначала свои сведенные вместе ноги в мокром испачканном перекрученном, как выжатое белье, камуфляже, вытянутые в струну; изодранные берцы — один с полуоторванной подошвой и бахромой из обрывков черных суровых ниток; темно-зеленый шерстяной носок, из дырки на котором выглядывал кончик грязного, залитого кровью большого пальца с оборванным ногтем. А, потащив взгляд снизу вверх, чуть дальше: ржавый в темных разводах бок лежащей на снегу мертвой тигрицы и рядом с ним… оторванную отгрызенную руку с острым желтоватым обломком кости и спутанными розовато-белыми сухожилиями, похожими на заправленные кетчупом спагетти.
«Бля, — прошептал он, выплюнув сгусток липкой слюны, вытер подбородок и поднялся. Подошел к тигрице и, увидев окровавленный затылок Краева с лежащей на нем громадной, широкой, как лопата, когтистой лапой, прохрипел: — Да охренеть, не жить!» Пригнулся, вцепился двумя руками во вздыбленную на загривке тигрицы густую длинную шерсть и, напрягая мышцы, скрипя зубами, потащил зверюгу на себя. Кое-как осилил — оттянул в сторону. Перевернул Илью на спину и матюгнулся.
Краев был еще жив. Воздух со свистом вырывался из его широко раскрытого рта. Вся одежда спереди была разодрана в клочья, распущена на лоскуты, открывая взору бледную, исполосованную звериными когтями грудь с клочком вьющихся седых волос посередине, едва заметно приподнимающуюся при каждом вздохе, разорванный, словно вскрытый скальпелем живот с вывалившимися наружу парящими внутренностями.
«Бля, — повторил Нилов и, брякнувшись на колени, нагнулся над Краевым: — Слышь?.. Слышь меня, командир? Ты меня слышишь?» Губы Ильи дрогнули, медленно сомкнулись:
— Ты, — уронил он чуть слышно.
— Что? Что? Я тебя слышу? — еще ниже, к самому уху Ильи пригнулся Нилов.
— Камни отдай… камни.
— Какие камни? Кому отдать? — проглотив застрявший в горле терпкий комок, спросил Нилов.
— Сане… я ем-му должен.
— Где камни? Какие камни?!
— Там… воротнике… буш… лата, — просипел Краев, выгнулся, сделал какое-то судорожное глотательное движение, словно задыхаясь от удушья, и его расширенные зрачки замерли, и нижняя челюсть поползла вниз, отвалилась, обнажив ребристое багровое небо с темными прожилками, окровавленные зубы и покрытый белым налетом оседающий в глотку язык.
— Я не понял? Я ничего не понял?! Какой воротник? Какие ка… — растерянно забормотал Нилов, но, заглянув в неподвижные, остекленевшие глаза командира, осекся на полуслове, осознав, что больше не получит никакого ответа. Поднял голову и, увидев в десятке метров от себя оскаленную морду тигренка, угрожающе выгнувшего спину и припавшего на передние лапы, пошарил взглядом, нашел лежащий на снегу винторез и, ухватив его за ремень, подтянул к себе.
Тигренок вскинулся после выстрела, взметнув облако снежной пыли. Рванулся в одну сторону, в другую и, издав какой-то жалкий полурык-полувизг, ломанул в чащу.
«Зацепил я его, — растирая снегом вспотевшее лицо, беззлобно, с каким-то тупым безразличием подумал Нилов. — Точняк зацепил. Да и пусть подохнет… тоже».
Пронесло еще раз — банально и омерзительно. И тут же донесся из-за болота заливистый лай собаки. Натянул штаны, с раздражением выдрал из пояса окончательно пришедший в негодность ремень и затолкал его в карман. Подхватил винторез и, распластавшись на снегу, приник к прицелу, а через секунду заиграл желваками. Обитая горбылем дверь одной из землянок растворилась, и в ее проеме появился молодой мужик в длинной исподней рубахе с карабином в руке. Переступил за порог и завертел башкой по сторонам. «Даже босиком, скотина, выскочил. Видно, всегда настороже, — с затаенной злостью подумал Славкин. — Совсем щенок еще — лет двадцать — двадцать пять. Ладно, посмотрим, что он дальше делать будет». Мужик постоял, потоптался на снегу пару минут, просверлил, просканировал зенками всю округу и, прикрикнув на собаку, дождавшись, пока она замолчит, шагнул к землянке. Но у порога опять остановился, словно в раздумье, резко обернулся, еще раз окинул взглядом дебри за болотом и только потом исчез в жилище, прикрыв за собою дверь. «Начну копошиться, и эта псина — зараза чуткая опять заголосит. Она уже на стреме. Но и лежать здесь долго без движения я тоже не могу? Надо побыстрее отсюда убираться. Да и времени до темноты у меня — в обрез. А ведь еще предстоит где-то повыше толковое местечко найти, чтобы вся эта их потайная богадельня, как на ладони, видна была. Да и пожрать слегка и хоть немного обогреться, перевязать ногу… Кипешню здесь поднимать никак пока не могу. Надо дожидаться, пока Андрюха со своей шоблой сюда дошкандыбает. Сливать — так всех разом, одной кучей, чтобы потом не гоняться за каждым в отдельности, не выцеплять поодиночке в этих непролазных дебрях. Так будет гораздо легче, и быстрее, и надежнее».