Конде передернул плечами, машинально потеребил редкие желтоватые волоски, которые с натяжкой можно было назвать бородкой, и кашлянул:.
– Трудно сказать. Я знаю, что наш упрямый осел трубил на всех перекрестках, что не притронется к своей жене, чтобы иметь возможность развестись с ней после смерти кардинала, но я полагал, что, оказавшись в постели…
– С едва входящей в возраст девочкой, некрасивой, без соблазнительных форм… Было бы чудом, если бы что-то случилось, Ваше Высочество!
– Ну да, конечно… Однако господин кардинал будет очень недоволен. Позвольте ей хотя бы сидеть возле него днем…
– Чтобы она услышала то, что горячечный бред больного может открыть ей?
– А что именно? – поспешила уточнить госпожа де Конде, которая весьма своевременно подошла к разговаривавшим.
– Видите ли, состояние, в каком мы видим молодого герцога, проистекает от отвращения, которое внушает ему супруга. Сказать, что он ее не любит, – значит ничего не сказать: она внушает ему ужас. И чем меньше людей будет вокруг его постели, тем будет лучше для всех. Если по какой-нибудь случайности слух об этом донесется до ушей Его Высокопреосвященства, ему это может не понравиться… Прибавлю, что в речах больного мелькает иной раз имя другой дамы… [13]
– Нам удастся его спасти? – спросила мать, поднимая на врача глаза, полные слез.
Бурдело наклонил голову, глядя на нее с искренним состраданием.
– Тайна сия в руках Господа, госпожа принцесса. Нам выпал нелегкий долг помочь ему справиться с выпавшей на его долю бедой. Господин герцог молод, крепко скроен и до сих пор отличался отменным здоровьем. Полагаю, оно к нему вернется. Но дело это небыстрое.
В последующие дни больного одолевали то приступы ярости, то приступы черной меланхолии. Если он узнавал врачей, то гнал их от себя с гневом, осыпая проклятиями. Доставалось даже Бурдело, хотя юный герцог его любил. Случалось, что Людовик после приступа, сопровождавшегося высокой температурой, впадал в прострацию, видя какие-то видения, которые вызывали у него слезы. После некоторого улучшения состояние его вновь ухудшалось. Наконец лихорадка оставила его, но черная меланхолия стала еще чернее.
– Возможно, причина меланхолии – сама болезнь, – высказал свое мнение Бурдело, – но я полагаю, что есть иная причина.
Дворец Конде погрузился в гнетущую тишину. Не слышалось смеха, никто не распевал песенок. Отец не покидал комнаты сына. Мать, сестра, Изабель истово подолгу молились, не зная уже, к каким святым обращать молитвы. Король и королева лично навестили семью, желая ее успокоить. Приезжал и кардинал, несмотря на недомогание, и пожелал увидеть больного, намереваясь войти к нему вместе с племянницей. Пожелание кардинала вызвало в доме панику. Что скажет Его Высокопреосвященство, если его новоиспеченный племянник снова примется в испуге кричать при виде своей супруги?
По счастью, если это можно назвать счастьем, герцог Энгиенский находился в прострации и, похоже, не заметил присутствующих даже тогда, когда Клер-Клеманс разразилась рыданиями. Видя слезы бедняжки, кардинал, заботясь о ее спокойствии – семейство Конде его мало тревожило, более того, он его презирал, – решил отправить ее в замок Рюэй под крылышко добрейшей герцогини д’Эгийон.
– Она слишком молода для подобных испытаний, – сказал он Шарлотте Конде.
– А вы не находите, господин кардинал, что она еще слишком молода и для замужества? – не удержалась принцесса, чьи огромные глаза цвета персидской бирюзы были теперь красны от слез.
– Она слишком молода для любовных утех, это очевидно, но столь же очевидно, что наша юная герцогиня глубоко полюбила своего мужа. Она пожаловалась мне, что ей не позволяют находиться возле него в спальне.
И впервые принц Конде отважился встать у амбразуры, противостоя тому, кого так страстно жаждал видеть членом своей семьи.
– Мы всего лишь желаем оберечь ее покой, господин кардинал. Похоже, она и в самом деле влюбилась в моего сына, но, как вы, очевидно, заметили сами, этого не случилось с ним. В ее присутствии он бредит чаще, и мы боимся, как бы она не почувствовала себя оскорбленной теми словами, которые он произносит. В особенности, услышав имя другой женщины.
– Уж не имя ли мадемуазель дю Вижан? Спору нет, она необыкновенно хороша собой.
– Чего не скажешь о нашей маленькой герцогине, – твердо заявила Шарлотта де Конде. – Ей нужно дать время подрасти, она вышла замуж в самом неблагодарном возрасте. Ваше Высокопреосвященство это понимает, раз предлагает временную разлуку, которая может принести всем нам приятные сюрпризы.
Орлиный взор Ришелье погрузился в ясные глаза женщины, которая и в сорок шесть лет сохраняла ослепительный блеск своей красоты. Он улыбнулся.
– В особенности если вы, госпожа принцесса, соизволите дать ей несколько советов, когда я снова верну ее вам…
– Не премину это сделать… Если милосердный Господь поможет мне вернуть здоровье моему сыну!
Долгое время надежды на выздоровление не было. Полтора месяца принц де Конде провел у постели своего наследника, в то время как в часовне молились в слезах прелестные подруги Анны-Женевьевы и друзья по поединкам и полям сражений несчастного больного. Речи не было о веселых вечерах в гостиной или остроумных ристалищах в салоне маркизы де Рамбуйе, где, однако, каждый день читался вслух бюллетень о здоровье молодого герцога.
В марте наступило заметное улучшение, но за ним вновь последовал приступ, который произвел тем более гнетущее впечатление, что у всех появилась надежда. Однако с начала апреля больной все же пошел на поправку. Началось все с ночи, которую Людовик проспал всю целиком, и дыхание его отягощало лишь легкое похрапывание. А когда он открыл поутру глаза, с них спала полусонная поволока, и смотрели они ясно. Больной объявил, что голоден, и потребовал, чтобы ему принесли поесть.
Страшно было поверить в чудо выздоровления, поэтому в доме боялись радоваться, однако восторг не знал удержу, когда Бурдело и его коллеги объявили, что герцог наконец-то вне опасности.
Эта новость облетела Париж, и уже на следующее утро госпожа д’Эгийон привезла свою юную подопечную, которая желала немедленно обнять дорогого супруга.
Предстояло пережить и это, и все в доме затаили дыхание, когда с порывистостью, свойственной ее юному возрасту, Клер-Клеманс устремилась к Людовику, раскрыв объятия.
Глаза Анны-Женевьевы вспыхнули, и она принялась торопливо креститься.
– Если вечером или завтра болезнь вернется, я ее убью, – пробормотала она сквозь зубы.
Но возвращение супруги, похоже, не слишком взволновало молодого человека. Когда в спальне появилась Клер-Клеманс, Франсуа де Бутвиль, сидя у изголовья герцога, читал ему вслух последний роман мадемуазель де Скюдери «Ибрагим, или Великий Паша». Герцог остановил его, поздоровался с женой, поцеловал ее в ответ на ее поцелуй и, не пригласив присесть, попросил Франсуа продолжать чтение.