И последнее, что ему сейчас требуется, это общение с другим человеком.
Но правая нога не шагнула вперед, как следовало, и не опустилась на мраморный пол, направляя его тело дальше по коридору. Вместо этого левая рука самостоятельно толкнула дверь в библиотеку.
Мистер Гримсби испуганно вскочил.
— Ваша светлость!
— Прошу прощения. — Эшленд махнул рукой. — Прошу вас, не вставайте. Я не хотел вам мешать.
Гримсби уронил ладонь на лежавший перед ним открытый томик.
— Надеюсь, я ничего не нарушил, сэр. Мне не спалось, и я подумал, что если немного почитаю, то мне это поможет.
— Моя библиотека в вашем распоряжении. В конце концов книги для того и существуют, чтобы их читали. — Эшленд внезапно обнаружил, что уже вошел в плохо освещенную комнату. Две свечи на столе удивленно замигали. — Садитесь же, мистер Гримсби. После полуночи я не настаиваю на церемониях.
Гримсби упал в кресло, настороженно глядя, как Эшленд направляется к противоположной стене.
— Хорошо провели вечер, сэр?
Эшленд провел указательным пальцем по ряду кожаных переплетов. Взгляд скользил по буквам, не видя названий. Неужели в голосе учителя прозвучала ирония?
— Не особенно. А вы, мистер Гримсби? Вы сказали, вам не спится. Надеюсь, это не из-за того, что вам неудобно. Вы имеет полное право поменять комнату и потребовать все, что вам хочется. Мы серьезно рассчитываем на то, что вы останетесь тут.
— Вряд ли я успел доказать такую свою ценность.
Эшленд повернулся и прислонился к полкам за спиной. Гримсби сидел очень прямо, расправив плечи и храбро вздернув подбородок.
— У нас, по сути, нет выбора. Мы полностью в вашей власти, мистер Гримсби.
— Вы можете подождать экзаменов его милости еще год. — Храбрый подбородок вздернулся еще чуть-чуть выше.
Эшленд подавил улыбку восхищения. Он вспомнил одного юного солдата — тому едва исполнилось восемнадцать, но подбородок он вздергивал так же отважно. Что случилось с тем юношей? Эшленду не хотелось этого знать. Он глубоко вздохнул, и запахи библиотеки мягко легли ему на душу, такие знакомые и успокаивающие: кожа и лимонное масло, пыль и дерево.
— Можем. Что вы читаете, если мне будет позволено задать такой заурядный вопрос? — Он кивнул на книгу и скрестил на груди руки.
— Вообще-то роман. Мисс Бронте.
— Так-так! Знакомитесь с местностью, верно? Хотя заверяю вас, жизнь в Эшленде вовсе не так романтична.
— Зато настроение схвачено удачно. Унылость, масштабы.
— Моя жена читала их постоянно, снова и снова. Полагаю, это ее экземпляр.
Гримсби вздрогнул и откинул обложку. Глаза его расширились, стоило ему увидеть надпись на фронтисписе.
— О! Прошу прощения!
— Нет необходимости. В конце концов это всего лишь книга. Кожа и бумага. — Эшленд оттолкнулся от полки и подошел к столу, за которым сидел Гримсби, — его бакенбарды в смятении подергивались. — Надеюсь, мой сын не стал впечатлять вас готическими семейными историями? Имя герцогини здесь вовсе не под запретом. — Он опустился в противоположное кресло и скрестил ноги на темном ковре.
— Тем не менее тема неловкая.
— Это просто факт. Герцогиня покинула этот дом больше десяти лет назад, и с тех пор мы успели примириться с утратой. — Он наблюдал за реакцией Гримсби, но тот упорно смотрел на обложку книги, на небольшие золоченые буквы, выдавленные на коже. — Ваши родители живы, мистер Гримсби? — услышал он собственный голос.
Гримсби наконец-то поднял взгляд. Его голубые глаза за стеклами очков смотрели серьезно.
— Нет, ваша светлость.
— Но вы все-таки говорите о них, правда? Видите ли, время лечит любые раны. Ну, не совсем любые, — добавил он, коротко подняв правую руку и тут же снова уронив ее на колени. — Но нет никакого смысла делать вид, что наших несчастий не существовало.
— Полагаю, это так.
Эшленд подался вперед. Вероятно, шерри сделало его бесцеремонным.
— А вы осмотрительный человек, мистер Гримсби. Мне даже стало любопытно. Неужели вам нечего рассказать о себе?
— Ничего, что могло бы заинтересовать вашу светлость, я уверен.
Лицо Гримсби не изменилось ни на йоту, взгляд не дрогнул, даже ресницы не опустились. Но отточенные чувства Эшленда насторожились. Ему послышались слова Олимпии, сказанные когда-то на пыльной дороге в Кашмир: «Остерегайся человека, которому нечего о себе рассказать».
Герцог Олимпия, приславший этого молодого учителя в Эшленд-Эбби.
Эшленд вытащил из кармана жилета часы. Всего-то несколько минут после полуночи. Он сунул часы обратно, потянулся и встал.
— Пожалуй, я выпью бокал шерри, мистер Гримсби. Присоединитесь ко мне?
— Нет, спасибо, сэр.
Эшленд чувствовал на себе настороженный взгляд Гримсби, пока шел к подносу с графинами, стоявшему на небольшом круглом столике у окна.
— Давайте же, мистер Гримсби. Я настаиваю. Бокал вина хорошо успокаивает перед сном. — Он откупорил хрустальный графин и налил два бокала.
Глаза Гримсби за стеклами очков расширились, когда Эшленд вернулся, держа оба бокала между пальцами левой руки.
— Сэр, я…
Эшленд поставил бокалы на столик. На аккуратном рисунке бокалов, напоминающем снежинки, заиграли отсветы пламени.
— Я настаиваю.
Гримсби протянул изящную руку и взял бокал.
— Тост, мистер Гримсби, — сказал Эшленд, подняв свой бокал и слегка наклонив его вперед. Он изо всех сил старался не обращать внимания на предвкушение, певшее в жилах. — За успешные отношения!
— И в самом деле, сэр. — Гримсби чокнулся с Эшлендом и осторожно пригубил.
— Пейте, пейте, мой добрый друг. Это превосходное шерри. Мне каждый год доставляют его прямо из Португалии.
Гримсби сделал еще глоток, побольше.
— Да, очень хорошее.
— Видите ли, мистер Гримсби, вы ошибаетесь. На самом деле я искренне вами заинтересовался. Молодой человек выдающегося ума и отличного воспитания, уж не говорю о самообладании. Право же, я задаюсь вопросом — почему столь многообещающий юноша соглашается на такое незначительное место с таким мизерным жалованьем в одиноком уголке на краю мира? — Эшленд сделал глоток шерри и вытянул ноги, все еще обутые в начищенные кожаные сапоги для верховой езды, потемневшие от использования.
— Вы чересчур скромны, ваша светлость. Жалованье более чем щедрое.
— Вы не ответили на мой вопрос.
— Вероятно, вы не совсем понимаете, насколько ограничены возможности молодого человека моего возраста, не имеющего практического опыта.