— Обработка ея весьма затруднена, — гнул свое Юда. — Но обработать надо! Для первой обсадной трубы берется ствол с комлем, с той, стало быть, частью, которой осина вверзается в тотемскую нашу мать-сыру-землю. Изнутри, по губе комля, аз с древоделями и работниками сымаю кромку, дабы стал край завостренным. Обиваем этот нижний край, то бишь, подол осины железом. Кромка должна стать вострой, как нож!
Феодосия вспомнила нож, висевший на чресле Истомы, и взгляд ея затуманился…
«Заскучала», — с досадой отметил Юда. Но лишь громче и подробнее продолжил изъяснять Феодосье суть действий обсадной колонны.
— Нож сей равномерно подрезает стенки в земле по губе скважины, — грохотал Юда, могучими конопатыми дланями изображая подрезание стенок. — Обсадная колонна свободно, под собственным весом опускается долу…
Глаза Феодосии сделались с поволокой.
— …а грунт попадает в ея нутро. Для извлечения его берем вторую трубу, из древа с железным оконечником, либо целиком железную. Сия вторая труба привязана сверху веревкой к вороту…
— Брань на вороту не виснет… — помутила приоткрытыми очесами Матрена.
— …да, к вороту… Либо — к блоку. Эта вторая балда не велика…
— Не велика на балде бородавка, а все манде прибавка, — сквозь дрему вновь бормотнула Матрена.
— …Ея поднимают на вороте, а потом резко низвергают долу, и она втыкается в землю. Опосля, этого трубу поднимают и извлекают из нея застрявшую землицу. И, эдак бурится земная твердь, пока не дойдет обсадная труба до соленой подземной реки. Тогда извергнется солевой рассол!.. Закачивают его в варницу, где самая-то соль с Божьей помощью и вываривается. Но, ежели рассолу немного, то одной скважиной не разбогатеешь…
— Одной жопой всех не обсерешь… — встряла повитуха.
— Баба Матрена! — обсердилась Феодосья. — И к чему рекши такое срамословие? Ни к селу, ни к городу!
Не то, чтобы матерные лаи не слыхивали в Феодосьином доме. Были они в Тотьме в большом ходу, как и по всей Московии. И, хотя духовные особы срамословие осуждали, без лая — какое на Руси дело с точки сдвинется?! Но Феодосья в вопросе срамных словесов непривычным образом отличалась от золовки Марии или любой другой бабы. Претила ей, аквамарину небесному, матерная хула.
— Чего, Феодосьюшка? — встрепенулась повитуха. — Никак, я придремала маленько с устатку, да во сонме чего лишнего бормотнула?
— Пока ты сонмилась, черт тебя за язык дергал, баба Матрена?! — серчала Феодосья.
— Ну, будет, будет… — зазевала повитуха и перекрестилась. Потом напустила на себя озабоченный вид. — Князь молодой не обижает тебя, Феодосьюшка?
— Нет, нет! — с досадой махнула ладонью Феодосья. — Беседуем мы.
— Ну, ежели чего, аз не дремлю…
— Не беспокойтесь, баба Матрена, я Феодосью не обижу ни словом, ни вещью.
— Добро. Беседуйте, беседуйте, голуби мои, — сквозь зевание прогундосила повитуха и тут же уснула.
Посвистывала носом Мария. Пользуясь случаем, похрапывала на коробе возле печи холопка. Тишину нарушали лишь слабый плач братика Зотейки за стеной да заунывные вои доилицы Агашки — доя Зотейку грудью, она тянула колыбельную песню.
Феодосия пребывала на росстани чувств. Вернее, хотелось ей себя убедить, что на перекрестке она и не знает, что делать… То ли глядеть вослед уходящему Истоме? То ли вернуться по знакомой тропинке домой и, воздыхая по скомороху, прилепиться все же с Божьего и батюшкиного благословения к Юде Ларионову? То ли побежать еще какой другой дорогой — много их расходится петушиным хвостом от росстани в чистом поле. Не признавалась себе Феодосья, боялась признаться, что росстань ея душевная давно уж осталась позади, и бежит она, Феодосья, вослед ватаге скоморохов и ждет, что вот-вот, за поворотом, увидит она желанную фигуру в длинном диковинном охабне; и крикнет Феодосья на весь свет: «Истомушка-а!», и обернется Истома, засмеется, и бросится навстречу, и охапит крепко-крепко, и совлечет оголовник, и станет целовать в ланиты и выю… Ой, Господи, прости мне мое умовредие!
Поздно, поздно, Феодосьюшка, грешна уж ты…
— Что? — переспросил Юда, услышав, как тихонько охнула Феодосья.
Он совсем не то хотел сказать вожделенной своей Феодосье! «Какая сухота тебя томити, светлость моя? — мыслил изречь Юда. — Расскажи мне, и будем совоздыхати вместе. А как станешь ты мне сочетанная жена, успокою твое томление нежным дрочением, крепким целованием»
Вот что хотел изречь Юда. Но вместо этого сказал хмуро:
— Что?
И, дабы не сидеть в молчании, тут же, еще пуще, углубился в инженерные тонкости соляного промысла.
Феодосья смутилась: «Зачем слушаю аз баяние Юды, населяя его надеждами? Ведь он мое внимание к беседе принимает за воздыхание? Виделась аз с ним всего одни раз, и то успел он промолвить, что погубила я его душу с первого взгляда. Не честнее ли признаться ему, что люблю другого? Но рассказ его о чертежах зело интересен. Что, как и мне поведать ему о карте земной тверди? Господи, что, как и мне бы стать розмыслей?! Разве только мужи могут быть инженерами? Отец Логгин рек, была в Греции женщина-розмысля, Гипатия из Александрии. Будь я Гипатией, шла бы с ватагой Истомы и чертила нам путь по звездам…»
— Есть ли у тебя принадлежности для чертежей? — вдруг спросила Феодосия.
— Готовальня арабская, — удивленно ответствовал Юда. — К чему тебе?
— Да так… — вздохнула Феодосия.
«Вот незадача, — подумала она. — То ли слушать про готовальню, усиливая возжелание Юдино, то ли сразу дать отлуп? А поможет ли мое откровение? Доложит он батюшке про мою сухоту по Истоме, и запрут меня в келью под заклеп? Ой, но как же интересно про науку книжную поговорить! А! Продолжу беседу. Когда еще с таким книжным розмыслей побеседую?»
— А что, Юда, могли бы тотемкие кузнецы выковать мне железную лестницу до самого Месяца?
— Почто до Месяца? — заподозрив подвох, спросил Юда.
Но Феодосия была серьезна.
— Очень уж хочется побродить сверху, на земную твердь поглядеть, поозирать окияны. Я однажды на кровлю нашего дома влезла, так, эдакие оризонты увидела!..
— Месяц маленький, — снисходительно усмехнулся Юда. — Его, вон, ногтем прикрыть можно. Где там бродить? Да и пустой он. Ничего не ем нет, один желтый камень. Соли уж там точно нет! А, коли так, нечего людям на Месяце и деять.
— А, может, и не каменный Месяц? Может, и не пустой? Лес издалека тоже неживым кажется. А придешь — и белочки в ем, и зайцы, и волки, и медведь.
— Белочки… — любовно повторил Юда. И вдруг осмелел и ласково посулил. — Как поженимся, за такие-то мысли бить я тебя буду кажинный день. Бить да любить, любить да бить…
Феодосия смешалась и опустила голову, пряча глаза. Никак она не ожидала, что Юда вдруг заговорит о любви!