— А вы кто, добрая бабушка? — принявшись разматывать лыковую веревку, служившую заклепом, спросила через дверку Феодосья. — Али странница?
— Да ты меня не бойся. Я тебе худого не сделаю. Смерть я. Пробиралась к патриарху Никону в Ферапонтов монастырь, да заболела внезапу, насилу на ногах стою.
Смысл слов дошел до Феодосьи не сразу и поэтому она еще несколько мгновений продолжала разматывать лыко, но все медленнее и медленнее, и, наконец, остановилась, судорожно сжав руками мочало и сук, на который этот импровизированный засов навязывался на ночь.
«Смерть!..»
Сердце Феодосьи подскочило к горлу и замолотило, как в ступе, сдавливая дыхательную жилу.
«Так вот, вот как она приходит! Но почему так быстро?.. Неужели — все? Неужели это и была моя жизнь? Для чего тогда народилась аз? Нахлебаться до ужаса дымом горящего мяса Истомы? Пережить муку страданий по Агеюшке? Бредить на гноище? И больше — ничего?! И это — весь смысл земной моей жизни? И для этого аз народилась? Господи!..»
Феодосья хотела было, как и полагается в неутешном горе, снопом повалиться наземь. Но упоминание Господа внезапно озарило её.
«Да что же это аз говорю? Смерть за мной пришедши! Господи, да ведь сие значит, что увижу аз Агеюшку с Истомой… Агеюшка, чадце мое медовое, сей час к тебе мама придет, не плачь, потерпи, мое солнышко, потерпи, моя звездочка, колосок мой золотой!..»
Мысль о скором свидании с сыночком привела душу Феодосьи в возбуждение, радостное и отрешенное, уже ни на толику не сомневающееся в готовности умереть. Но плоть ея, все еще живая и чувствующая, испускала толчки ужаса перед предстоящей смертью.
«Только бы не мучила она меня, а скоро взяла. А что, как будет грызть и пытать не один месяц?»
Феодосья затихла у дверцы, по другую сторону которой безропотно ждала смерть. Обе они стояли так затаишно, что слышен был далекий вершинный шум сосен. Ужас и счастье поочередными толчками бились в душе Феодосьи. И толчки эти, и страха, и счастья, сперва были совершенно одинаковыми, как если бы упиралась Феодосья изнутри в горячую влажную слизистую своего сердца, как будто внутри сердца Феодосья и находилась. Но, в те мгновенья Феодосья и сама еще не знала, насколько сильной стала ея душа. Она поняла это, когда внезапно наплывы страха ослабли и вдруг исчезли вовсе. Душа победила тело. Феодосья поняла это по ликованию, вдруг охватившему ея. Она разжала и опустила руки, все еще судорожно сжимавшие лыковый засов. А затем вновь взялась за мочало, но уже твердо и уверенно, чтобы раскрыть двери смерти. Они обе жаждали: смерть хотела жить, а Феодосья — умереть.
— Пустите смертушку на постой, — вновь попросила гостья. — А то боюсь — не дойду, помру дорогой.
«Ох, как же тогда я? — тревожно подумала Феодосья. — Этак задержка выйдет — пока-то другую смерть пришлет Господь, а мне надобно поскорее на тот свет, меня Агеюшка с Истомой дожидаются».
— Сей час! Сей час! Лыко запуталось… — торопливо крикнула Феодосья. — Не уходите! Все, расплела…
Она спешно отворила дверку и со светлым взором взглянула в глаза смерти, оказавшиеся выцветшего голубого цвету.
— Добро пожаловать! Милости прошу! Проходите, проходите!.. — принялась кланяться Феодосья. — Чем богаты, тем и рады! Давненько не виделись!
— Двум смертям не бывать, а одной не миновать, — пошутила гостья. И, ухватившись за пристенок, болезненным, с трудом дававшимся шагом, вошла в избу.
— Да не беспокойтесь вы об пожитках, я сама все занесу, — перехватив взгляд смерти, звонко промолвила Феодосья.
Переждав, пока смерть войдет в дом, поелику вдвоем в дверце Феодосьиной избушки разойтись было совершенно невозможно, она выскочила наружу и, прижав руки к груди, сияющим гласом промолвила:
— Услышал Бог мои молитвы!
Феодосья радостным взглядом обвела окрест. И сразу увидела счастливые знаки скорого своего успения.
Знамения были, несомненно, многообещающими.
Облака на шеломеле, или, как изрек бы книжный отец Логгин, на горизонте, только что блестяще-льняные, стали серо-красными, как подстреленные куропатки. Это на западе. На востоке же облака как были кисельными, так и остались. Только из овсяного киселя стали киселем брусничным. Но, всем известно, что восток не имеет никакого отношения к кончине, поэтому, чего там деется, какие открываются виды, желающим успения можно даже и не глядеть. А се… Черным повойником опустилась на опушку стая воронов. Донесло запах прелой земли. Пестрый, как бисерная ладанка, удод вылетел из леса, мытарем ринулся к оконцу избушки и замолотил клювом в ставню. Из зарослей папоротника вышла курица! И принялась квохтать, намереваясь снестись, словно не закат стоял на дворе, а занималась утренняя заря. Квохтанье становилось все выше, выше, и, наконец, голос наседки сорвался, и она закукарекала! Закончив свою руладу, курица прокашлялась, отряхнулась и вновь скрылась в папоротнике. И пронеслись мелкие вихри, завивая травы; и скрип колодца донесся из леса; и лопнул вдруг горшок, выставленный Феодосьей за порог для сбора дождевой воды; и пробежал бодро по опушке опрометчивого вида черный поросенок, похрюкивая со снежным хрустом; и затрещали деревья, разламываясь отчаянно, как самоубийцы; и стон пролился, и гомон, и плеск утопленника, и звон секир, рубящих ратников, и яростные крики бийц, и тихие стоны умирающих рожениц, и покаянный вопль растленной девицы, проказившей в чреве дитя. «Воды… воды…», — прошептал вдруг из леса бессильный голос. Кажется, он был женским. Замерцали среди сосен огоньки, на опушку выплыла вдруг стайка свечных язычков пламени, окружила Феодосью, и, померцав, погасла, и погасли с ней тихие голоса… «То ангелы затушили свечки умерших», — догадалась Феодосья. Ей было жутко и радостно: все, все обещало близкую смерть!
— Спасибо тебе, Господи, что призываешь меня и дозволяешь встретиться с сыночком моим, — перекрестилась и поклонилась до земли Феодосья, и подхватила пожитки гостьи — черный узелок, положенный на пень, и прислоненную к мшистой стене избушки косу-литовку.
Впрочем, косу Феодосья взяла осторожно, опасаясь увидеть на древке кровь тех, кого выкосила по пути смерть. Но древко было чистым, отполированным до серебристо-серого цвета. Никаких бурых пятен не обнаружилось и на лезвии: вдоль острия железо сияло, несколько неровных оспин, оставшихся от ковки, и налипшая влажная травина имели вид совершенно мирный. Феодосья узрела внезапу на древе тонкие волосяные трещинки, будто обмоталась на ем жидкая седая бороденка, и торопливо ослабила пясть — как бы не сломать косу, да не застопорить тем самым свою кончину.
Она вошла в избушку и притворила дверцу.
Смерть сидела на табуретке из связанных лозой полешек, в изнеможении опустив голову.
— Да что же вы не легли? — бросилась к ней Феодосья. — Ложитесь скорее на лежаночку, будьте как дома, как у себя на кладабище! Давайте, я вам помогу…
Она осторожно обняла смерть за плечи, почувствовав запах сырой земли, и стала приподнимать гостью с табуретки.