— Одна в остроге, но мне не грустно, ибо творю я книгу, — с удивлением отметила Феодосья.
Как тысячи людей до нее и тысячи, что будут после нее, она открыла для себя наслаждение творчеством, которому не помеха любые стены, довольно куска черного хлеба и миски капусты, которое заставляет время пролетать незамеченным, истицати сияющими открытиями, обуреваться жаждой все новых творений, лететь воображением в самые недосягаемые места и обстоятельства, трепетать от найденного лепого слова, звука или мазка. Несомненно, что было сие творческое вдохновение сниспослано Феодосье, как утешение перед концом ее земных тягот.
Была в ее мысленной книге и глава о встрече со Смертью.
Что смерть ее, на сей раз, неминуема, Феодосье было понятно из обвинения, брошенного отцом Логгином возле подземельной хижины — за такие преступления наказывали отнюдь не сухоястом и поклонами.
Как только к ней вернулось желание размышлять, она тщательно обдумала все обстоятельства, связанные с грядущим отходом либо в рай, либо в ад, что было для нее принципиально, ибо именно в раю ждал ее сыночек Агеюшка.
— Попаду ли я в сады небесные, если огласит отец Логгин обвинения в глумлении и богоотступничестве?
Вспоминая жития самых разных святых, Феодосья приходила к выводу, что обвинения при жизни не имеют никакого значения для Него. Сколько мучеников приняли смерть по ложным наветам! А Господь во всем разобрался, Его не обманешь самыми цветистыми словесами, Он по делам судит, а не по воплям отца Логгина. Вот ведь, и сам Христос распят был между вором и разбойником, и камни в него бросали, и насмехались, а Ему сверху было видно, как оно все на самом деле. При слове «сверху» или «на небесах», Феодосью сразу начинала занимать мысль о том, как необыкновенно было бы полететь к сферам и обозрить устройство звезд и луны. Думала она о крыльях из шкуры или перьев, али об огромной птице, на которой можно было бы подняться ввысь.
— Страшно, должно быть, смотреть на землю с такой высоты! Уж как ветром сдунет, так только держись!
Феодосья даже пришла к выводу, что, несомненно, в неких неизведанных землях вроде Африкии есть такие огромные птицы. Обнаруживаются же то и дело на Белом море неохватно великие рыбы, называется — кит. Брат Путила раз видел, так речил, что размером сия рыба-кит в хоромы воеводы! В пасть пол-дюжины мужиков встало! Чтоб на хребет сему киту взлезть, перекидывали веревки и прислоняли стремянки. Отчего же не быть где-то и огромной птице?
Хуже было ночами. В темноте приходил к Феодосье страх, что не вытерпит она мучений казни, как терпели их святые мученики, и осерчает на ея безволие Господь, и отправит в геенну огненную. Впрочем, у Феодосьи была слабая надежда, что отзовется на ее мольбу бабушка Смерть, ведь обещала явиться по первому зову, как придет срок покинуть сей мир.
Когда Феодосья уже перестала считать дни и ночи и только по цвету кусочка неба, видневшегося над частоколом, да по морозному воздуху, проникавшему в оконце, чувствовала осень, дверь раскрылась не так, как всегда, наполовину и на мгновенье, а на всю ширь.
В камеру вошли двое стрельцов, приказной дьяк со свитком в руках и незнакомый батюшка, видимо, нарочно вызванный из ближайшего монастыря. (Так оно и было, отец Логгин предложил пригласить для последней беседы постороннего отца — «для вящей объективности»). Воевода согласился, он в делах духовных не разбирался, ему, главное, расходы на харчевание побыстрее умерить.
Батюшка с нескрываемым любопытством оглядел Феодосью, поскольку впервые лицезрел колдунью, пившую кровь живых младенцев и плясавшую с чудью некрещеной, но не найдя в ее облике ничего из ряда вон выходящего, быстро вопросил, раскаивается ли она в своем грехе богоотступничества? Феодосья ответила смиренно, что нет за ней такого греха. Батюшка с пониманием во взоре, словно другого ответа и не ждал, быстро отпустил все другие прегрешения, какие было в его силах. Отче не стал вести воспитательных и душеспасительных бесед с отступницей (в отличие от отца Логгина, который уж не преминул бы воспользоваться таким случаем), ибо здраво рассуждал, что перед смертью не надышишься, перед казнью не наетишься, а горбатого могила исправит. И Феодосию вывели во двор. Там ей водрузили на голову чародейский колпак (как он выглядит, отец Логгин представлял слабо, из книг, а отец Нифонт и вовсе не знал), посему колпак был скроен просвирницей Авдотьей по ее наитию. Он сразу свалился со лба на глаза Феодосье, так что, ни она ничего толком не видела, кроме как под ногами, ни ее разглядеть было невозможно. Затем сорвали с колдуньи верхнюю власяницу, так что, осталась она в исподней серой рубахе поверх такой же юбки. Долго ли, коротко ли, Феодосья поведена была своим ходом на двух цепях на Государев Луг, где уж клубилась толпа горожан.
— Феодосью привели! — выкрикнула некая востроглазая бабка.
— Молчи, кикимора старая, — осадила ее Мария. — Где ты Феодосью углядела, если она лежит во сырой земле? А это похожая на нее воровка, укравшая Феодосьины одежды!
— Нет, не она это, не Феодосьюшка, — с надеждой сказала Василиса, когда исхудавшую Феодосью возвели на край сруба, и прослезилась.
— Конечно, не она! — громко подтвердила Мария. — Сроду она таких колпаков не нашивала!
На миг воцарилась относительная тишина, поскольку на помост взошел указчик — приказной дьяк — и развернул указ, а тотьмичам очень хотелось еще раз услышать о кровавых деяниях колдуньи, дабы вновь пережить сладкий ужас, охвативший их во время летней речи отца Логгина.
И вдруг произошло необыкновенное знамение! В серых низких тучах быстро разверзнулось совершенно круглое, как колесо, отверстие, через которое на Феодосью упал столб света!
— Божье око! — вскрикнул кто-то.
Все стояли в оцепенении, не зная, разбегаться врассыпную, падать ли ниц или молиться?!
Божье око, через которое Господь с небес следит за паствой, известно всем православным, как известны архангелы или сады эдемские. Но видеть его доводилось мало кому.
— Божье око! — волной поднялся шум.
И напрасно отец Логгин призывал ко вниманию, уважению к приказному дьяку, молитве и даже выкрикнул что-то про атмосферное явление, шум не стихал. Старухи пали на колени, истово молясь. Дети с любопытством глядела вверх, указуя ручонками на дыру в небе. Отец Логгин метался перед срубом, обложенным соломой для более быстрого и надежного возгорания. А Феодосья ничего не понимала и, молча, стояла, глядя из-под колпака на земляков. Дабы ускорить казнь, опасаясь волнений, отец Логгин попросил дьяка оглашать указ, не дожидаясь тишины, а стражников — снимать цепи с рук казнимой.
Освободив запястья, Феодосья крикнула сорвавшимся от волнения голосом «Прощайте, люди добрые! Прощай, белый свет!» и, подтолкнутая в спину, сбежала по настилу, спущенному внутрь сруба. Отец Логгин взбежал следом наверх, сбросил вослед Феодосье люльку, кол и череп — инструменты колдовства, и, спустившись вновь на землю, крикнул стрельцам:
— Поджигай!
И в сей момент кто-то истошно закричал: