— Уж не знаю, чья в этом вина, — делился Базия с перепуганной насмерть женщиной, — твоя или брата, но это нетрудно проверить. Я возьму тебя, и мы посмотрим, так ли бесплодно твое чрево, или это мой брат дохляк.
Он взял ее за руку, спросил.
— Ну как? Не желаешь испытать судьбу?
Женщина попыталась вырваться, однако Базия прижал ее к стене, потом запустил руки под нижнюю рубашку.
Нупта закричала. Базия попытался зажать ей рот, однако женщина крепко цапнула его за перемычку между большим и указательным пальцем. Хлынула кровь, от вида которой Базия совсем озверел. Повалил на пол, устроился на ней, жарко задышал в лицо чесночным запахом.
— Будешь покладиста, будешь? Рожа кривая, а туда же! У-у, бесплодное чрево, видно руки у Рахима до твоего срама не доходят. У меня не сорвешься.
Он задрал ей подол, начал цапать. Нупта сорвалась на крик. Забилась, как пойманная птица. Кричала, как ей показалось, на всю улицу. Он вновь попытался зажать ей рот. Вдруг Базия тоненько, совсем по-бабьи ойкнул и что-то неразборчиво запричитал. Хватка его ослабла.
Нупта столкнула его и, прикрывая руками оголившуюся грудь, бросилась в другую комнату. Последнее, что она запомнила — это пребывавшего в холодной ярости Мусри. Глаза у египтянина сделались большими-большими, круглыми, как у взбесившегося кота. Он оторвал брата хозяина от пола и с размаху, напрягая мослы, ударил его кулаком по уху.
Базия сумел вырваться и с криком «убивают!» выскочил на улицу. Так и помчался к Евфрату исцарапанный, со вздувшимся ухом.
На следующий день стражники забрали Мусри. Явились прямо на канал, где теперь пряталась Нупта. Переворошили все припасы, поживились так, что едва смогли добро утащить. Мусри посадили в колодки — руки и голова отдельно, ноги отдельно, так и отвезли в храм Сина-творца на суд. На его же собственной повозке… Базия подал жалобу на раба, посмевшего поднять руку на свободного, нашел он и свидетелей, четырех соседей по улице, которые видали, как дерзкий раб набросился на Базию и принялся избивать его. По-видимому, египтянин совсем потерял голову от темного пива.
Мусри попробовал было заикнуться, что дело происходило в доме, что он защищал честь хозяйки, что муж ее служит в отборных у повелителя Вавилона, что брат Нупты декум отборных. Упоминание о брате Нупты произвело впечатление. В комнате на миг воцарилась тишина, свидетели поежились, однако им было слишком хорошо заплачено, чтобы останавливаться на полдороге. Храмовый судья присудил Мусри к смерти, как того требовало древнее уложение царя Хаммурапи.
Нупта бросилась к родным, матери Амат-бабе. Та сразу переполошилась, тут же на деньги Нупты снарядила гонца в возвращавшуюся армию предупредить Иддину, чтобы тот поспешал, иначе сестра не только останется без мужа, но и без средств к существованию. Тем временем дядя подсказал племяннице, чтобы она готовила жалобу на Базию в царский суд. В любом случае казнь отложат. Действительно, в царском дворце косо посмотрели на скоропалительное решение храмового суда, обратили внимание на упущения в расследовании и наложили запрет на приведение приговора в исполнении. Судья-писец во дворце очень хорошо знал, как стремительно набирал силу Иддин-Набу, декум отборных повелителя. Базия было решил сунуться к нему с дарами, тот просто высмеял его.
— У тебя денег не хватит обеспечить мою старость и мою семью, чем я озабочен, сидя на этой должности. Я бы посоветовал тебе, шушану, позаботиться о собственной шкуре. Благодари Мардука, если выйдешь живым из этой передряги.
Базия тут же передал этот разговор храмовому судье. Тот, узнав об ответе царского писца, побежал к своему покровителю, главному жрецу храма Сина. Тот выругал судью за жадность, за неумение обтяпать это выгодное дельце — в конце концов земля Рахима должна была стать собственностью святилища, о том и разговор был с Базией, — однако пообещал не дать своего человека в обиду. Дело в том, что о процессе над Мусри очень скоро стал известно Бел-Ибни, успевшему возвратиться в Вавилон. Как только этим случаем заинтересовался первый министр, он тут же перерос юридические рамки.
Вернувшись в столицу, уману к своему удивлению обнаружил, что его преданный ученик Набонид из Харрана вовсе не страдает такой редкой болезнью, как благодарность. Секретарь царя обошелся со стариком вежливо, однако к ежедневным делам не допустил, Набонид давным-давно замкнул на себя весь поток сообщений, приходивший в столицу со всех концов царства, и прежде всего сообщение с царем. При этом он сослался на распоряжение царя и предупредил старика, что в круг его обязанностей входят исключительно вопросы проведения религиозной реформы и составление проекта регулирования стока Евфрата. Только это… Но самое обидное для «друга царя» уману заключалось в том, что Набонид вовсе не испытывал энтузиазма в проведении религиозной реформы и явно отстранялся от участия в этом хлопотном, чреватом конфликтами предприятии. Одно дело порассуждать о необходимости сведения всех ныне здравствующих богов к воплощениям Мардука-Бела, другое готовить конкретные указы о внесении статуй Царя богов во все без исключения храмы, о сокращении самих храмов и, самое главное, о контроле правителя за всеми доходами, поступающими в храмовую казну.
Узнав о подобном начинании, жрецы забеспокоились. Кем по сути являлись священнослужители в Вавилоне и примыкавших к нему городах? Это были те же самые свободнорожденные граждане, входившие в храмовые общины, которые избирались — порой формально, но чаще на самом деле — на те или иные должности в руководстве святилищ. Храмы представляли из себя крупнейших собственников земли и производителей многочисленных товаров — на этом во многом держалась хозяйственная жизнь страны. Именно храмы заботились о бедных и осуществляли благотворительную деятельность, эти статьи расходов были основными в их деятельности. И конечно, проведение различных религиозных церемоний. Частные и торговые хозяйства, а также кредитные организации, принадлежавшие конкретным гражданам, естественным образом устранялись от подобного рода забот. Следует иметь в виду, что даже после всех подобных затрат в руках храмовых советов оставались значительные ценности, которые в законном порядке, в виде платы за исполнение тех или иных обязанностей, делились между членами городской общины. Такое хозяйственное устройство было высшим достижением экономической мысли того времени. Оно позволяло избегать разрушительных классовых столкновений, объединять Двуречье в единое целое. Корона приходилось делить власть с храмами, а также в каком-то смысле и с городской общиной, права которой в эту эпоху были заметно ослаблены. Только храмы в ту пору представляли из себя мощную силу, противостоящую самодержавным устремлениям вавилонских царей. В Ассирии этот вопрос решался тес, что царь одновременно являлся и главным жрецом культа Ашшура, но при такой схеме слишком много власти сосредотачивалось в одних руках, по причине чего любая ошибка высшего должностного лица могла стать роковой для государства. Вавилону, долгие века боровшемуся с всевластием Ассирии, пришлось выработать иную форму правления, основанную на разделении властей, но эта традиция в условиях образования гигантской, многонациональной державы, по мнению Бел-Ибни являлась тормозом, что, в общем, соответствовало действительности. Автономия храмов никак не вписывалась в его идею о совершенном типе государства, которую можно было описать следующим образом — один Бог, один царь, один народ. Вечную, следует заметить, идею…