Однажды, после взятия Урсалимму, достались ему из добычи меча две молоденькие сестры-близнятки. Вот что он сказал им.
— Обеих мне вас не прокормить. Сами решайте, кто останется у меня, а кого продам перекупщику.
Девушки бросили жребий, расставались долго, с рыданиями. Доставшаяся Рахиму теперь имеет семью, сидит с мужем-иври на земле, выращивает чеснок. Где ее сестра, никто не знает. Говорят, ее продали в Харран.
Сон по-прежнему не брал его. Как заснешь после таких мыслей! Что если Луринду погонят по лагерю с задранным подолом. Охотников поглазеть на ее наготу будет предостаточно — девица приятна на вид, крупна телом, все при ней. Сможет ли Нур-Син защитить ее или только и будет попрекать происхождением?
Возопил он к Мардуку-Белу. Безгласно, со слезами на глазах, с рыданиями в печени. Как иначе, не жертвуя Луринду, он мог спасти семью? Было время, когда сам Набополасар оставил в заложниках своего сынка Навуходоносора. Это было страшное испытание, уж он-то, Рахим, знает. Теперь ему самому досталось отпить из той же чаши. Он сам шагнул в темный лабиринт, сам напросился на бой с этим тайным поклонником чуждого Вавилону Яхве. До какой степени Амель-Мардук потерял рассудок можно судить по тому выбору, который новый правитель сделал в канун праздника урожая. Все горожане — от нищей голытьбы до самых сильных и великих — собирались чествовать финиковую пальму-благодетельницу, а этот собрался на охоту! Мало того, в городе шептались, что новый правитель даже изваяние Набу, покровителя охотников, не изволил взять с собой. Что же это за охота, поражались горожане, если Набу не сможет окинуть взглядом свои угодья, если зверье не сробеет при виде его гневного взгляда, если их повелитель не прикажет добыче наполнить силки дворцовых ловчих, броситься под царские стрелы?
Он вспомнил разговор с Набонидом и тихо, сквозь зубы выругался. Главный писец царской канцелярии несомненно что-то пронюхал, но разве его, змея, ухватишь! Неужели и Нур-Син из той же скользкой породы?
Луринду, в преддверии праздника урожая промаявшись ночь без сна, утром встала раньше других. Рабыня, старенькая Нана-силим, еще ворочалась на ложе в подсобке возле кухни, а внучка хозяина уже успела умыться, глянуть на восходящее солнце (как назло ясное и большое), развести огонь в очаге. Потом, не зная, куда себя деть, уселась на корточки перед невысоким столиком, глянула на себя в бронзовое зеркало и едва не заплакала… Сказать, что в то утро она не нравилась себя, значит, ничего не сказать: весь облик — личико, тонкие высокие брови, округлые губки, особенно большие, привычные к труду руки — вызывали у нее чувство, схожее с отвращением. Что, например, можно сделать, с этим противным округлым личиком. Сколько ни сурьми тонкие брови, не румянь щеки, не втирай мази, тайком от дедушки купленные бабушкой в соседнем квартале у цирюльника Берды, — все напрасно. И рот у нее великоват. Этой зимой все дворцовые модницы вырисовывали помадой губки «бантиком». А у нее губы полноваты для «бантиков», пусть даже и «чувственные», как выразился один глупый мальчишка в эддубе, приславший ее обожженную глиняную табличку с проткнутым стрелой Иштар сердцем. Стоит ей по последней моде намалевать губы, и она станет похожа на корову. В самый раз в жены, вздохнула она, этому жирному крокодилу Икишани. И телом крупна, и ножищи, как у крестьянки, а Нур-Син, наверное, привык к изящным ступням, к маленьким, непрощупываемым грудям, длинным волосам, чтобы на голове, Нергал знает что, можно было соорудить.
Ну и ладно!
Она надула щеки, потом резко выдохнула.
Ну и пусть!
Снизу из внутреннего дворика донесся тонкий протяжный вскрик ее младшего дяди Хашдайи. Видно, дед опрокинул на него обязательный по утрам глиняный таз с ледяной водой. Луринду подошла к дверному проему, глянула во двор, вздохнула — наступил жуткий день, а в доме все, ну все, как обычно! Как будто ничего не случилось! Дед машет деревянным мечом, затем начнет прыгать на одной ноге, потом на другой. Напрыгавшись, прикажет Хашдайе лить холодную воду на свою лысую, обрамленную венчиком седых волос голову. Потом дед и бабка заставят ее съесть овсяную кашу, выпить кислого молока, потом будут полстражи наряжаться и только потом отправятся в этот проклятый дворец на эти проклятые смотрины!
Как нелепа и однообразна жизнь! Куда только боги смотрят!..
Она вернулась к столику, вновь бросила взгляд на свое отражение в металле, опять надула щеки и громко выдохнула. Интересно, каков из себя этот самый Нур-Син. Бабушка сказала, из знатных, ее дальний родственник. Значит, спесив и глуп, как ошметок осла. Ее двоюродные сестры, дочери Иддину-Набу, уж такие привереды, уж такие гордячки, что дальше некуда. Дед сетует — он не воин, не храбрец! Отваги в нем нет! Ну и ладно! Нужен ей воин, как ослице рога. Годами его дома ждать, в одиночку тащить на себе хозяйство, а вернется из похода и тоже, глядишь, наладится по утрам махать мечом и скакать на одной ноге. (Луринду не представляла себе хорошего воина, который, как дедушка, по утрам не занимался бы физическими упражнениями.) А то еще возьмет моду обливать ее по утрам ледяной водой. Нужен ей этот военный!..
В конце первой дневной стражи Рахим вывел молодежь из дома. Нупта благословила их на дорогу, сунула внучке зашитый в кожаный мешочек амулет, шепнула — накинь на шею, помолись Иштар, она не оставит.
Денек, с некоторым неудовольствием отметил про себя Рахим, выдался что надо. Южный ветер нагнал из Аравии теплый сухой воздух, и город сразу ожил. Подсохла грязь на улицах, посветлели стены домов, заиграли на солнце изразцы, которыми была выложены подножия бастионов дворца, ступени Вавилонской башни, а местами и стены богатых особняков. В укромных уголках отчетливо запахло прелью — это была верная примета наступавшей весны. На северо-западной стороне, на ясном, омытом зимними дождями небосводе отчетливо вырисовывались метелки пальм-дароносительниц. В ту сторону и направился Рахим.
Путь до дворца был короток, скоро они добрались до главных ворот. Здесь, поджидавший посетителей писец проверил записи и пропустил их во внутренний двор крепости.
Вот что первым делом привлекло внимание настороженного Рахима — во дворце было пусто. Такого при Навуходоносоре никогда не бывало. В день, когда граждане Вавилона допускались на территорию дворцового парка, перед воротами, на проспекте, на первом административном дворе начиналось столпотворение. На густоту толпы и рассчитывал Рахим, в многолюдье легко затеряться. Встреченный им офицер дворцовый стражи, его старый знакомый из халдеев, напевно объяснил отставнику, что сегодня в садах «народу не дождеш-ш-шьс-си… Великий царь Амель-Мардук отправился на охоту, с ним и больш-ш-шая часть свиты укат-т-т-ил-л-ла».
Наряженный в парадное воинское облачение офицер добавил по секрету.
— Не был-л-ло, Рахим, в канцеляриях писцов, которые не напраш-ш-шивалис-с-сь бы сопровож-ждать особу правителя. Я со-ссчитать не мог, сколько ж-ж-е этих, из ядовитого семени, оказалос-с-ся в свите. Это не выез-зд на охоту, а что-то вроде торж-жественной новогодней процес-с-сии. Знаи-ишь, когда весь Вавилон собираетс-с-ся на Дороге процес-с-ссий? — он кивнул в сторону гигантских крепостных ворот, высотой, сранимых только с цитаделью, возвышавшейся слева, ближе к незримому отсюда Евфрату. — Их теперь в с-сады калачом не заманиш-ш-шь. Слыхал, наверное, какое к ним теперь отнош-ш-шение?