С легким сердцем и опустевшей душой явился Рахим-Подставь спину в родной дом. Не знал радоваться или горевать по поводу неожиданной отставки, но у последней встречи с Амелем был и некий положительный, безусловно льстивший старому солдату, итог. Все-таки удалось обвести наследника вокруг пальца! Неужели тот взаправду решил, что Рахим будет служить ему, охранять покои этого сирийского ублюдка, оберегать его мерзкую плоть? Он и на службу пытался напроситься, зная из опыта, что таким ничтожествам, как Амель, слаще нет, когда враги начинают ползать перед ними на коленях. С каким рвением, насколько хорошо служаки исполняют долг, их не занимает, но чтобы преданность в глазах была бездонная. Также вел себя в присутствии прежнего царя давний недруг Рахима Шаник-зери, но Навуходоносору, в узком кругу называемому Кудурру, [16] хватило здравого смысла углядеть за этим раболепием хватку редкого жаднюги и предателя. А вот Амель-Мардук сглотнул наживку, не поперхнулся.
«Убирайся, Рахим, чтобы духу твоего во дворце не было!..»
Хвала Мардуку, что этим приказом опала и ограничилась. О «псе, рыбацком отродье, возомнившем о себе невесть что, об ослином ошметье» Рахим старался не вспоминать. Как ни крути, а он, Подставь спину, по-прежнему пользуется уважением у соседей. Никто не смеет оскорбить его намеками на подлое происхождение, на верность умершему господину. Правда, спустя несколько дней загремел и старший сын Рахима Рибат, но и это падение дворцовые власти также смягчили вынесением официальной благодарности за непорочную службу. Официально Рибата всего лишь освободили от исполнения обязанностей декума дворцовой стражи, но из армейских списков не вычеркнули, просто перевели в гарнизон Борсиппы. Приказы об отставке как отца, так и сына, были составлены в приемлемых выражениях, канцелярия правителя, возглавляемая Набонидом, даже упомянула о паре мин серебра за верную службу. Получить их Рахим, конечно, и не мечтал, однако подобный, формально почетный исход пятидесятилетней верной службы давал надежду прожить достойно, скрашивал унылые мысли, с каждым днем все круче вгонявшие ветерана в беспробудную тоску. От них покоя не было ни днем, ни ночью. После смерти Навуходоносора Рахим, да и многие в городе, в стране, в дальних пределах и гарнизонах, ощутили себя сиротами. Это было неслыханный, забытый в Вавилоне, внушающий зловещие ожидания в народе настрой. Радостей, единивших Вавилонию, в дни правления Навуходоносора было предостаточно. Вспоминалось ликование горожан, выбегавших на городские улицы, радость прибывающих из соседних городов — Борсиппы, Урука, Сиппара, Куты, древнего Ура, Ниппура и Киша, [17] — вавилонских граждан, сбегавшихся поглазеть на добычу, взятую в очередном походе. После побед под Каркемишем, взятия Ашкелона, Газы, Урсалимму, Тира, столицы Элама Суз, лихого, молниеносного, сказочно обогатившего войско пробега по Египту многочисленные торжественные шествия сами собой выплескивались на городские улицы, к воротам царского дворца. Люди забрасывали воинов пальмовыми метелками, цветами и сушенными финиками. После каждого возвращения войска из похода бесконечной чередой по Священному пути, устроенному перед воротами милосердной и грозной Иштар, затем по проспекту Айбур-Шабу (Врагу не добиться победы) двигались повозки с захваченными сокровищами. Добычу выставляли на всеобщее обозрение, и каждый, прикипевший сердцем к Вавилону, ощущал себя полноправным участником великого таинства, в котором боги и люди соединялись ради торжества правды и величия покровителя Вавилона Бела-Мардука.
Рахим-Подставь спину сидел с кувшином холодного крепкого пива на крыше своего особняка и затуманившимися от слез глазами обозревал великий город. Слева открывалась монументальная ступенчатая глыба Этеменанки — Вавилонская башня, скрепившая нижний, подземный мир с небесными сферами. Рядом храм Мардука Эсагила, где цари каждый Новый год облачались в царственность. Справа от Эсагилы высились башни царского дворца, где Рахиму был известен каждый закоулок, каждое укромное место, каждый потайной переход. Он мог в кромешной тьме добраться из первого двора, где помещались канцелярии и палаты писцов, управлявших огромным хозяйством империи, до покоев любого царевича, сановника, до казарм и общаг для рабской обслуги в любом другом дворе. У стен дворца по Дороге процессий на голубых изразцовых полях шествовали сто двадцать львов с развевающимися золотисто-красными гривами и отверстыми пастями и сто двадцать вавилонских драконов. По всему открывавшемуся глазам Рахима окоему вставали ступенчатые пирамиды и вознесенные над колоннами крыши храмов всем богам-покровителям Вавилона. Никто из небожителей не мог подосадовать, что он забыт, обездолен, каждому здесь оказывался почет. Вот на что шла богатейшая добыча, собираемая по чужедальним странам, а также извлекаемая из собственной земли, в меру ухоженной, насытившейся водой, удобренной и щедрой.
Славные были времена, вздыхал Рахим и без конца твердил одно и то же: нельзя поддаваться горю.
На следующий день он с утра навестил две родственные семьи: Иддина-Набу, свояка, умершего пару лет назад и оставившего четырех дочек и безутешную, но очень богатую вдову, а также многочисленных домочадцев египтянина Мусри, его старого друга, тоже ушедшего в страну без возврата. Сначала хотел собрать их всех у себя в большом доме на улице Сина-хранителя, однако по долгому размышлению решил, что подобное сборище в дни государственного траура может быть неверно истолковано недоброжелателями, а их у него было вполне достаточно. О свояченице и семье Иддину можно было не беспокоиться — состояние их было велико, на всех дочерей хватит. К тому же вдова Иддину-Набу входила в круг вавилонской знати, которой были доступны самые хлебные должности в храмовой иерархии. С наследниками Мусри хлопот было больше — их слишком много и молоды они. Пока оперятся, за ними нужен глаз да глаз.