Разве что партизана.
Брел я в ношеной армейской форме вермахта с нашивками обер–гренадера. Моего напарника из партизан ранило, он начал бредить, и мне пришлось тащить его, пока мы не наткнулись на заставу из отряда «Красные соколы». Партизаны, удивленные такой заботой со стороны фрица, не без косых взглядов и многозначительных перешептываний довели меня до землянки помощника командира по разведке. Там я выложил пароль и поведал о приключениях, которые пришлось испытать после выброски. На вопрос – зачем тащил раненного, я признался – он был моим пропуском в мир живых. Еще неизвестно, как поступили бы ваши храбрые соколята с пойманным в таких глухих местах одиночным фрицем.
Капитан – он был в форме капитана Красной Армии – хмыкнул.
Мне крупно подфартило – отряд, куда я попал, входил в бригаду Дяди Коли, моего крестника на поприще борьбы с фашизмом. Я подробно рассказал о нем, сообщил приметы и попросил как можно скорее известить начальство. При встрече мы обнялись в землянке, на этом антимонии закончились.
Рыдал я уже в яме, предназначенной для пленных. Дядя Коля не стал скрывать, что моей Тани больше нет в живых. Вскоре после того как меня отправили в Москву, на нее вышла тайная полевая полиция. Повесили на площади, истерзанную, с отрезанной грудью.
Было от чего зарыдать.
В ту же ночь партизаны запросили Москву. Ответ из Центра подтвердил мою личность. Вопрос о дальнейшем использовании товарища Гюнтера передали на усмотрение командира партизанской бригады.
Старикан замолчал.
Я поднялся и подбросил пару поленьев в печку. Огонь разбудил былое, и жуткая истерзанной пытками тень партизанки занял свое место за столом. В этом не было никакой мистики, исключительно воображение, оно будоражило, не давало покоя.
— Война, браток, – признался Густав Карлович, – это не кино. Это в фильмах то и дело целуются, а на деле дядя Коля признался, что не знает, что со мной делать. Москва в ответ на запрос, как со мной поступить, дала настолько невразумительный ответ, что опытный комиссар сразу смекнул, дело нечисто.
— Задал ты мне, брат, задачку…
Обязательно упомяни о том, что этот разговор определил всю мою последующую жизнь. О Дяде Коле можешь написать, что он был из тех комиссаров, которые считали своим долгом помогать людям, берегли личный состав, умели слушать, а не только орать.
Мы прикидывали и так и эдак, прорабатывали разные варианты и в конце концов пришли к выводу, что до прояснения обстановки мне выгоднее всего числиться пленным. В подтверждение такой легенды дядя Коля сослался на небесную силу.
— Береженого, Густав, Бог бережет…
Я не сразу признал его правоту. Изображать пленного фрица в окружении партизан было непросто. Точнее, опасно. Пленного надо охранять, кормить, водить к отхожему месту, а в отряде было много таких, у кого камрады этого фрица сожгли хату, убили кого‑нибудь из родственников. Народ был горячий, необузданный. Чтобы не возиться, меня вполне могли кокнуть при попытке к бегству.
И не спросишь.
В трибунал не отошлешь.
Однако раскрывать свое инкогнито было еще опасней.
Он вновь уставился в стену, или, может, в то место, где незримым образом за столом пристроилась Таня Зайцева?
Вечная ей память…
В печке потрескивали уголья, перешептывались между собой, пытались что‑то подсказать.
Перед моими глазами возникла глухомань, а в ней на более–менее сухом месте тщательно укрытый партизанский лагерь. Не было здесь ни добротных изб, ни уютных землянок – партизаны жили в шалашах из лапника, еду готовили в глубоких ямах. В одной из таких покрытых лапником ям, с лужей на дне, в ожидании приговора судьбы сидел пленный фашист.
— Через несколько дней радистка одного из отрядов, входивших в бригаду Дяди Коли, подорвалась на мине, и меня по его приказу переправили к «Тиграм». Название броское, особенно для отдельного отряда особого назначения НКГБ СССР. Там ко мне приставили тщедушного сержанта, сносно владевшего немецким, и усадили за рацию.
С сержантом я разговаривал исключительно на родном языке, важно было сохранить легенду в первозданном виде. Правда, время от времени подпускал пару–другую русских слов – «давай, давай…», «картошка мала–мала», «карошо». Почему, объяснить не могу.
Загадка природы. Еще одна маленькая тайна большой войны.
Пленный немец–радист в спецподразделении НКГБ, конечно, выглядел дико, но в те годы и не такое случалось, тем более, что риск был минимальный, ведь в мои обязанности входило отстучать колонки цифр, а вникнуть в их смысл, не имея ключа, у меня не было никакой возможности.
Где‑то в конце мая, «тигрята» взяли в плен какого‑то важного майора из штаба XII армейского корпуса, оборонявшего Витебск. Майором заинтересовалась Москва и до прибытия самолета его подселили ко мне в землянку. Так было сподручнее охранять пленных.
В первые дни майор смотрел на меня волком. Всем своим видом показывал, что не намерен общаться с изменником. На это я заметил, что он вправе презирать солдата, не сумевшего покончить с собой и вынужденного изменить присяге, но мне хотелось бы посмотреть на него на Лубянке. Если он способен откусить или проглотить свой язык, пусть сделает это сейчас. В Москве будет поздно. Я рассказал ему, как энкаведешники пришивают особо строптивым пленным язык к нёбу, чтобы подследственный не смог его проглотить, и они не то, что присяге изменяют, а как миленькие выкладывают все, что знают, вплоть до самых интимных семейных тайн.
Майор с ужасом уставился на меня…
Постепенно мы сумели договориться. Захочешь жить, подружишься с самим дьяволом.
Где‑то в начале июня в общих чертах нарисовалась операция по захвату разведшколы. Для этого мне следовало вернуться к своим. То есть, в ряды вермахта. Вот тут вполне мог пригодиться майор, с которым, по прикидке дяди Коли, мы должны на пару сбежать, прихватив с собой партизанские шифры.
— Это все, что я могу для тебя сделать, Густав. Полагаю, никто из камрадов уже не числит тебя в живых, а тут вдруг вот он, обер–гренадер Густав Крайзе, собственной персоной. Тут и понадобится майор, который подтвердит твои слова. Шифры будут подлинные, это я тебе обещаю.
Прощаясь, комиссар спросил.
— Таню помнишь?
У меня челюсти свело. Я не смог слова выговорить, просто кивнул.
— За это спасибо. Таня мне племянница. Она спрашивала про тебя…
На прощание дядя Коля пожелал.
— Удачи, Густав.
…Такие дела соавтор. Не знаю, стоит ли писать об этом? Ты уж сам решай.
* * *
Побег нам устроили за неделю до начала наступления Красной Армии.
Для этого мне пришлось на рысях разложить моего доблестного майора по полочкам. Как‑то я завел разговор о том, что ничего хорошего в компании партизан нам ждать не стоит, потом намекнул, что охрана дерьмовая, а места я эти знаю – участвовал акциях. В конце обмолвился – если рискнуть, можно добраться до своих.