Этот вопрос очень смутил моих коллег.
Меня тоже, ведь неясно, кого в данной ситуации считать «патриотом» и как желание спасти Германию может потом аукнуться чересчур активному добровольцу?
Вопрос о «патриотизме» запутал до предела не кто иной как фельдмаршал Кейтель. В тот самый момент, когда каждый из нас усиленно размышлял, кем он должен считать себя, раздался звонок из главной ставки. Шеф ОКВ, оказавшийся в самом центре событий, опроверг известие о гибели фюрера, чем окончательно поставил в тупик наше руководство.
Сотрудников тоже.
В конце Кейтель приказал ни в коем случае не подчиняться приказам, не подтвержденным им лично.
В этих условиях наш шеф генерал Йон решил потянуть время. С моей точки зрения, подкрепленной мнением Москвы, это был лучший выбор в тех непростых условиях, однако после повторного звонка Ольбрихта и короткой вежливой ругани, Йон пошел на попятный.
Он предложил начальникам отделов выдвинуть кандидатуры. Те посовещались и сделали совместное заявление – пока пост главнокомандующего находится в руках фюрера, считать патриотом того, кто хранит верность присяге. Затем оберст Киттель приступил к объявлению списка добровольцев. Первым в нем оказался майор Радке из артиллерийского отдела, вторым лейтенант из отдела амуниции (к сожалению, я забыл его фамилию). Меня он назвал третьим.
Так я оказался в группе офицеров, которым предписывалось немедленно прибыть на Бендлерштрассе.
Не знаю, что сыграло роль в этом выборе – моя близость к СС, исполнительность или происхождение, – однако эта комбинация грозила мне серьезными неприятностями. Мало того, что это поручение нарушало приказ Москвы, посещение военного министерства в такой противоречивый момент грозило втянуть меня в непредсказуемое развитие событий. Однако что‑то изменить уже было невозможно.
Я не имел права терять лицо.
Сбежать по дороге тоже не было никакой возможности, так как Радке из артиллерийского отдела, отличавшийся фанатичной преданностью фюреру, очень не любил трусов.
Перед отъездом мне удалось отыскать свободный кабинет – таких в управлении после очередного набора в действующую армию было предостаточно – и дозвониться Первому. Я торопливо познакомил его с ситуацией. Сообщил, куда меня направляют, и потребовал немедленно забиться в нору в Моабите.
Нос не высовывать!
Затем попытался дозвониться до Майендорфа. Очень хотелось поклясться в трубку – умру за фюрера, но не сдамся!
Алекс–Еско уточнил.
— Шутка, – и деловито добавил. – Надеялся провентилировать обстановку. Может, у генерала найдутся заветные слова, которые помогли бы будущему родственнику принять правильное решение.
Не тут‑то было.
Услышав голоса в коридоре, я бросил трубку. Навлекать на себя подозрения в такой момент – это была худшая из возможных неприятностей.
Машина – военный «кюбельваген»* (сноска: Volkswagen Тур 82 (Kübelwagen) — германский автомобиль повышенной проходимости военного назначения, выпускавшийся с 1939 по 1945 год) – ждал нас у подъезда. Мы устроились в креслах- $1лоханках» – то есть в брезентовых мешках – и отправились навстречу судьбе.
Первое, что бросилось в глаза, это военные патрули на улицах. Солдаты были с гранатами на поясе, автоматы на изготовку, лица суровые. При подъезде к министерству свернули на Лютцовплац (Lützow Platz) и здесь наткнулись на танковую колонну.
Появление бронированной техники на улицах Берлина повергло нас в шок.
В первое мгновение у нас не было сил обменяться впечатлениями. Несколько минут мы вопросительно поглядывали друг на друга, пока я не догадался расстегнуть кобуру и вытащить парабеллум. Мои спутники тут же обнажили свое оружие, и этот жест в этой сумасбродной обстановке заметно сблизил нас.
У поворота на Тиргартенштрассе на проезжую часть вышел офицер СС и жестом приказал нашему шоферу остановиться. Тот сразу сбросил скорость и приткнулся к бордюру.
Мы вышли из машины.
Было пасмурно, сухо.
В тени деревьев стояли несколько «серых» СС вперемежку с «зелеными», их лица были неразличимы. Увидев нас, никто из них не подошел, не щелкнул с молодцеватым видом каблуками. В знак приветствия они только издали кивнули. Такое поведение удивило меня не менее, чем танки в центре Берлина. Тогда я решил проявить инициативу и, резко вскинув руку, воскликнул «Хайль Гитлер». Не могу сказать, что этот жест их обрадовал, скорее напугал – они отвернулись. Остановивший нас офицер тоже поспешил умыть руки. Выяснив наш маршрут, он приказал – продолжайте движение! – и поспешил к деревьям.
Это было неслыханно! Я не знал, что и думать!.. Краем глаза отметил, как Радке приказал шоферу остановиться и поднять брезентовый верх. Вполне своевременное распоряжение особенно в тот момент, когда по Берлину разъезжают танки.
Во мне все трепетало – неужели во всей этой неразберихе не обошлось без СС? Неужели «оголтелые», оказавшиеся вовсе не такими «оголтелыми», какими хотели казаться, выдерживают паузу, ожидая кто первым схватит кость? Я возблагодарил судьбу, что не успел дозвониться до Майендорфа. Если моя догадка верна, что он мог сказать мне? О чем предупредить? Любой его ответ мог быть истолкован как попытка уйти от ответственности, и я автоматически становился опасной фигурой, нежелательным свидетелем.
Этого нельзя было допустить ни в коем случае.
Оставалось одно – самостоятельно принимать решение, имея в виду, что участие Гиммлера в апрельском совещании в Линце теперь обретало мрачный и многозначительный смысл. Неужели армейская верхушка, представители деловых кругов и высшее руководство СС сумели договориться? Для этого, как ни странно, были веские основания – кто, кроме эсэсманов, смог бы обеспечить порядок в стране?!
Такого рода мысли заставили меня окончательно прикусить язык. Мои спутники тоже помалкивали. Никто из нас не испытывал желания обменяться впечатлениями, хотя, уверен, каждый думал об одном и том же – что же происходит в ставке, если даже верные псы режима решили постоять в сторонке?
Неужели кара все‑таки настигла фюрера?
Это было очень не вовремя, особенно если принять во внимание, каких усилий нам с Первым стоило спасти его во время представления в берлинском Бургтеатре.
Военное министерство, куда мы добрались, минуя несколько воинских застав, за эти несколько часов успело превратиться в сумасшедший дом.
Мы обратились к дежурному офицеру. Молоденький обер–лейтенант был явно не в себе. Он отвечал невпопад, постоянно чему‑то тайно улыбался. Добиться у него толкового ответа, зачем нас вызвали и кому следует представиться, так и не удалось. Он заявил, что о нашем прибытии ему ничего не известно и сослался на распоряжение, обязывающее его выполнять приказания генерала Ольбрихта, заменившего Фромма. Понизив голос, дежурный ни с того ни с сего сообщил, что генерал–полковник Фром арестован. Кто его заменил, ему не сообщили, так что «вы уж сами, господа…».