Старый князь, вздрагивая плечами, обнял его и троекратно расцеловал. Руки у него были холодными. Щербатов развернулся и пошел, стараясь твердо печатать шаг, но не получалось — спотыкался на ровном месте. И, когда уже спускался по лестнице, его догнал громкий голос князя:
— Мы будем ждать тебя! Все будем ждать!
На улице Щербатов обернулся, посмотрел на высокие окна дома Мещерских и почувствовал на щеке слезу. Стыдливо смахнул ее и поманил к себе скучавшего на козлах извозчика. Он торопился в полк.
И там, в полку, занимаясь походными сборами, он вдруг понял, что в глубине души рад, что ему не пришлось объясняться с Татьяной. Это для него было бы слишком тяжело.
Но вечером к нему подбежал посыльный и сказал, что господина поручика спрашивают за воротами казарм. Кто спрашивает? Какой-то молодой человек.
Молодым человеком оказался Константин Мещерский. Он отчужденно кивнул Щербатову и протянул небольшой, плотно заклеенный конверт.
— Это вам послала Татьяна, — на красивых губах заиграла усмешка. — Как я понимаю, продолжение игры в благородство. Вы, Петр Алексеевич, благородны, а она еще благородней. Подозреваю, что сентиментальная девица готова лишиться своей девственности, дабы избранник ее, отправляясь на войну, сохранял бы в израненной груди светлое воспоминание… Господи, и это — русская аристократия! Как же она выродилась!
— Князь! — Петр вспыхнул, как порох. — Если вы не замолчите, я дам вам пощечину и мы будем стреляться!
— Только этого мне не хватало! Оставьте ваш боевой запал для турок. Я думаю, они собьют с вас дурацкую спесь.
От сильной и неожиданной пощечины голова Константина мотнулась, как тряпичная. Он сразу побагровел, и лицо налилось кровью.
— Не приведи Бог, поручик, вернуться тебе живым. Я не буду с тобой стреляться, я зарежу тебя, как мясник, в подворотне. И кишки на мостовую! Ублюдки, все ублюдки!
Хорошо, что последние слова Константин договаривал уже на ходу, иначе Щербатов бы не сдержался и получилась бы безобразная сцена. Руки дрожали. И только теперь Щербатов вспомнил о конверте. Разорвал его, развернул сложенный вдвое листок: «Милостивый государь Петр Алексеевич! Я все понимаю, и люблю Вас еще больше. Никаких обязательств я с себя слагать не намерена. Полагаюсь на волю Божью и верю, что мы будем вместе, уже навсегда. Я знаю, что с Вами ничего не случится, я буду молиться за Вас. Татьяна».
Коротенькое это письмо Щербатов запомнил сразу, до последнего слова.
И повторял его в самые безысходные минуты, когда уже казалось, что не выйти живым из кипящего котла огня, разрывов, пуль и сабельного лязга. Но он не только выходил живым из боев, он не получил ни единой царапины. И как-то старый гренадер после очередной страшной схватки сказал ему:
— Ох, поручик, жарко кто-то за ваше благородие молится…
И как накаркал, усатый…
…Турецкий редут стоял намертво. Окутанный пороховым дымом, он осыпал наступающих градом пуль, неровное кочковатое поле перед ним было усеяно телами убитых и раненых. Уши закладывало от постоянного несмолкающего грохота. Вторая атака захлебнулась. Но оставшиеся в живых не отступали назад, а скапливались в ложбинках, за пригорками, дожидаясь, когда пойдет очередная волна. Все знали, что отступать нельзя — зачем же тогда столько положили народу? Взять, взять во что бы то ни стало проклятый редут, за которым открывалось огромное и выгодное во всех тактических отношениях пространство для удачного маневра: атакующие войска выходили тогда во фланг туркам, которые тоже это прекрасно понимали и сопротивлялись отчаянно, подбадривая себя неистовыми криками «Алла! Алла!», которые слышались даже сквозь грохот ружейной пальбы и пушечных разрывов.
— Господин поручик, к командиру!
Щербатов, придерживая на боку саблю, подбежал к командиру полка. Любомудров, в редком окружении офицеров, стоял в кустах, на небольшом взгорке, стоял неподвижно, широко расставив короткие, сильные ноги. Он опустил бинокль, посмотрел на подбежавшего Щербатова и обратился к офицерам:
— Господа, а ведь возьмем мы сегодня этот редутишко. Как пить дать — возьмем! Вы поглядите на его рожу! — и показал на вестового, который только что позвал Щербатова. Молодой, рыжий парень широко улыбался и скалил крупные зубы, все его круглое лицо излучало такую радость и уверенность, что и офицеры невольно заулыбались. — Возьмем, Сидоркин?
— Так точно, господин полковник! Деваться им некуда! — вестовой еще шире и радостней заулыбался. — Побегут, как миленькие!
— Все слышали? Молодец, Сидоркин! А теперь, господа, самое главное. Прошу внимания.
Любомудров ставил задачу офицерам на третью атаку, обращаясь по очереди к каждому из них и не обращая внимания на стоящего совсем рядом Щербатова.
— По местам, господа офицеры. С Богом! А вам, поручик, — он словно только теперь увидел Щербатова, — вам, поручик, думаю, к лицу будет Георгиевская лента на золотое оружие. Очень к лицу. И надо-то для этого совсем немножко. Видите эту ложбинку? Вот сейчас со своими орлами по этой ложбинке выйдете на исходный рубеж, а после — рывком! — на батарею. Рубите их на лафетах! Самое главное — уловить момент. Поняли?
Штурмующие колонны уже расходились в две шеренги и изломанными линиями начинали двигаться к ревущему редуту. Турецкая батарея усилила огонь, все гуще и гуще вставали над истерзанным полем ярко-желтые вспышки гранат. Атакующие шеренги уходили вправо, оставляя пространство перед вражеской батареей.
И только теперь Щербатов в полной мере понял замысел Любомудрова: все внимание турок было сосредоточено на атакующих, а ложбинка оставалась как бы вне поля зрения.
— Поручик, вы не имеете права быть убитым, пока не дойдете до батареи. А дойдете до батареи, мы возьмем редут. Завидую вам, поручик, ни одна дама не устоит перед таким красавцем, да еще с Георгиевской лентой на оружии. Храни тебя Бог!
Он перекрестил Щербатова и легонько подтолкнул его в плечо. Щербатов, как и все офицеры полка, всегда восхищался своим командиром, но никогда он не любил его так, как в эти минуты. И с этой ликующей в груди любовью повел солдат в ложбинку, чуть-чуть прикрытую с одной стороны корявыми и хилыми кустами. Повел, еще раз оглянувшись на командира и увидев: Любомудров, поправляя на груди бинокль, неторопливо уходил вслед атакующим шеренгам, быстро догоняя их, чтобы идти рядом с солдатами.
Хрустела в ложбинке под ногами сухая трава, и было странно различать этот звук в сплошном вое и грохоте, который становился тем сильнее, чем ближе продвигались к батарее. В густом, темно-сером тумане порохового дыма, когда он разрывался на отдельные лохмы, уже видны были турки, суетящиеся возле орудий, палившие без остановок из митральез.
Ложбинка кончилась. Впереди — открытое, ровное, как стол, пространство. Щербатов на мгновение замер, а затем, не оглядываясь, зная, что теперь уже не нужны никакие команды, молчком бросился вперед.
И так же молча, без привычного «ура», бежали за ним солдаты. В лицо ударил густой свинец, вспыхнул и расцвел желто-черный цветок гранатного разрыва — начинался кромешный ад. И вырваться из него можно было только одним путем — достигнуть батареи.