— А какой она должна быть? — сурово спросила Любовь Алексеевна. — Вам не кажется, Модест Федорович, что вы уже перешли всякие границы приличия?
— Простите, простите великодушно, — Чукеев задом попятился к двери, — служба у нас такая, беспокойная, приходится иногда и без приличий… Простите еще раз и разрешите откланяться.
— Фрося, проводи господина пристава. — Любовь Алексеевна демонстративно отвернулась от Модеста Федоровича и удалилась в гостиную.
«Эх, зараза, — думал Чукеев, спускаясь по лестнице, — мне бы эту девицу на полчаса в участок, я бы из нее все вытряхнул. Эх, если бы не папашка! Знает она конокрада, знает! А без него во всей этой истории не обошлось — сердцем чую. Ну, ничего, ничего, поглядим — придумаем!»
Выпроводив пристава, Любовь Алексеевна долго еще не могла успокоиться, и слышно было, как она в гостиной громко разговаривает сама с собой. Тонечка ее не тревожила и, задернув на окне шторы, думала только об одном: кто заклеил щели?
В это время приехал на обед Сергей Ипполитович, разминувшись с Чукеевым буквально в считанные минуты. Узнав от жены о визите пристава, он пришел в полное негодование:
— Эти полицейские мерзавцы уже всякую грань переходят! Знают только одно — взятки брать без зазрения совести, а когда дело касается их конкретной службы — ползают, как беспомощные котята! Я этого так не оставлю и обязательно подниму вопрос в городской управе о работе полиции!
— Поднимешь, поднимешь. — Любовь Алексеевна погладила его по плечу и улыбнулась. — Давайте обедать. В кои-то веки ты нас своим присутствием обрадовал… Фрося, накрывай на стол.
За обедом никто о визите пристава не вспоминал, говорили о домашних делах, шутили, а Сергей Ипполитович, приняв вишневой наливки, и вовсе пришел в полную благодушность, даже пообещал, что в ближайшее воскресенье вывезет всех за город, на Заельцовские дачи.
— И господина прапорщика пригласим, — подмигнул он дочери.
— Как хотите, — миролюбиво согласилась Тонечка.
3
Под вечер на улице поднялась поземка, пошел снег, и в косом свете газового фонаря казалось, что этот снег летит неиссякаемыми тучами. Тонечка стояла у окна, смотрела на белую кутерьму за стеклом и заново переживала все события, свалившиеся на нее за сегодняшний день. Задумалась и даже не услышала, как в комнату без стука вошла Фрося. Вздрогнула от неожиданности, когда она тихонько позвала ее.
— Барышня… — в руках Фрося держала маленький поднос, а на нем высокий стакан с молоком, накрытый сверху вышитой салфеткой, — молочка не желаете?
— Спасибо, оставь на столе.
Фрося поставила поднос, поправила салфетку, но не уходила, стояла посреди комнаты, смущенно спрятав крупные руки под белый передник.
— Тебе что?
Вместо ответа Фрося подошла к окну, выпростала руку из-под передника и ладонью провела по бумаге, наклеенной на щель створки, тихо сказала:
— Надо же, как будто чуяла, что заклеить требуется, я старую-то бумагу соскоблила, остатки теплой водой смыла, клейстеру из муки завела немного и залепила наново. Вот как получилось — не отличить.
— Ты это к чему? — шепотом заговорила Тонечка. — Зачем мне рассказываешь?
— Да уж сами знаете — к чему. Вы бы присели, барышня, у меня разговор долгий будет.
Тонечка, совершенно ошарашенная, послушно присела на стул и, не зная, куда девать руки, принялась вертеть на подносе стакан с молоком. Фрося продолжала стоять на прежнем месте и ровным, спокойным голосом рассказывала:
— Я его в то утро видела, когда он из этого окна выпрыгивал; внизу, на кухне, была и вижу — летит. Он хоть и мигом через кирпичную стенку махнул, я все равно узнала. У него повадка особая — ловкий, как кошка.
— У кого — у «него»? — по-прежнему шепотом спросила Тонечка.
— Да кто же здесь был-то, — рассудительно отвечала Фрося, словно говорили они о какой-то мелочи, — Вася-Конь, я его хоть сбоку, хоть сзади узнаю, говорю же — повадка особая. Одно слово — Вася-Конь! Таких удалых еще поискать надо, днем с огнем не враз отыщешь.
— Ты его знаешь?
— Если бы не знала, барышня, я бы твоим родителям давным-давно доложила. И как он из вашего окна прыгал, и как вы его целовать изволили утречком, когда он вас к дому доставил. Видит Бог — с умыслом не подглядывала, само собой увиделось. А что родителям не доложила — благодарная я ему, на всю жизнь благодарная…
Тонечка вскочила со стула, схватила Фросю за руку, усадила рядом с собой и, глядя широко раскрытыми глазами в ее красивое спокойное лицо, попросила:
— Расскажи мне, все про него расскажи, и я тебе тоже откроюсь, ничего не утаю…
И вот что рассказала Фрося.
…На Троицу колыванские парни с девчатами любили ходить на берег Чауса, там костры жгли, хороводы водили, частушки да песни пели, веселились до утренней зари. И в позапрошлый год, как обычно, потянулись после полудня на пологий берег, где уже зазывно тренькала балалайка, а гармошка выводила «Подгорную». Фрося идти не собиралась, у нее из всех нарядов — старенькая юбка да кофточка, в трех местах заштопанная. Но соседки-подруги уговорили ее, одна новенький платок принесла, другая — алые ленты, тятей с города привезенные, третья ботинки на высоком каблуке уступила на вечер. Нарядили девку, как на выданье, а когда нарядили да посмотрели — ахнули. Писаная красавица стояла перед ними: дородная, статная, темные глаза, как влажная смородина, а на подбородке, когда улыбнется, ямочка играет. Подхватили подружки Фросю под руки, грянули песню во всю ивановскую и отправились на берег.
А там уже костры горят, гулянье силу набирает, гармошка так режет неистово, что испуганные щуки из воды выпрыгивают, желают хоть одним глазком глянуть — чего это на берегу деется? Как тут не развеселиться, как не забыть хоть на один вечер о сиротской доле да о серых буднях! Фрося и позабыла все на свете. В хороводе так выступала, что казалось — земли не касается высокими каблуками, а уж когда насмелилась и запела — голос ее выше всех жаворонком взвился, затрепетал на немыслимой высоте, и даже боязно было — вот возьмет и оборвется… Нет, не обрывался — летел, звучный и сильный.
И вдруг пристойное гулянье завихлялось, задребезжало, будто у телеги на полном ходу колесо отвалилось. А это, оказывается, Ванька Ребров с дружками заявился. Все уже пьяные, из стороны в сторону шарахаются, девок пугают, и на место их поставить некому, потому как знают колыванские парни, что с Ванькой лучше не связываться: у него всегда за голенищем ножик — выдернет и ткнет, не задумываясь. Потому и в сторону отходили, не отвечали на обидные приставания, а Ванька, не встречая отпора, куражился еще хлеще. Схватил Фросю за руки, вытащил ее к костру, приказывает:
— Пляши передо мной! Я смотреть буду! Эй, ты, с гармошкой, играй!
Гармонист нехотя стал наигрывать, а Ванька руками размахивает, показывает Фросе: пляши, девка!