Но кто же, спросит читатель, кто же был второй из упомянутых джентльменов?
То был Джон Гиффорд, тогдашний близкий друг сержанта Бутона, а ныне — капитана Бутона.
Их восхитительная трапеза проходила в глубоком молчании, а когда исчезли последний кусок говядины, последнее колечко лука, последнее зернышко перца и последняя капля томатного соуса, Гиффорд, отложив нож и вилку, с тяжелым вздохом отверз пророческие уста и изрек:
— Ну что, Бутон! Думается мне, все это дурачье, принесенное к нам ветрами небесными, слетелось в наш город, подобный Вавилону, ради недостойной цели полюбоваться тщетой и суматохой завтрашнего торжества.
— Несомненно, — отвечал его приятель. — И я от души надеюсь, что вы, сэр, также не побрезгуете почтить общее сборище своим присутствием.
— Я?! — чуть не взвизгнул старший из собеседников. — Мне — глазеть на гонки нелепых колесниц, на скачущих и гарцующих лошадей, на грызню свирепых хищников, на дурацкое искусство стрельбы из лука и грубые состязания борцов?! Да ты с ума сошел или тебе затмили разум доброе вино и эль с мускатным орехом?
Тут оратор наполнил свой стакан последним из вышеупомянутых напитков.
— Ни то ни другое, Гиффорд, — возразил Бутон. — И все же, смею сказать, хоть ты и презираешь эту, как ты говоришь, тщету и суматоху, люди и получше тебя ждут не дождутся завтрашнего дня.
— А! Надо полагать, ты тоже в числе этих погрязших в заблуждении остолопов?
— Истинно так, и в том я не стыжусь признаться.
— И не стыдишься! Эх, Бутон, Бутон… Порою я надеюсь, что ты уже перерос подобные нелепые забавы; отваживаюсь даже вообразить, что когда-нибудь тебя можно будет причислить к избранному кругу тех, кто, презирая безвольное легкомыслие нашего упадочного века, обращается к созерцанию прошлого, ценя его, как иные ценят золото и драгоценные камни, и бережно храня мельчайшие, пустячные на первый взгляд свидетельства, оставленные нам ушедшими поколениями.
— Боже милосердный, Гиффорд, что ты такое говоришь! Я и сам не прочь полюбоваться чашей Мельхиседека, в которую наливают вино для причастия, уздечкой Авраамовых верблюдов или хотя бы берцовой костью и лопаткой наших почтенных древних великанов [45] , даже если эти последние на поверку оказываются останками мертвого слона; ага, Гиф, тут я тебя уел! Но всерьез посвятить подобным занятиям всю жизнь — да пусть меня повесят, если я такое надумаю раньше, чем добрая дюжина лет пронесется веселой рысью над моей головушкой.
— Ты говоришь как глупец! — торжественно возгласил Гиф. — И все же в твоей заключительной реплике я нахожу некоторое утешение. Когда-нибудь в будущем ты все-таки соберешься уделить серьезное внимание великой задаче, ради которой мы и пришли в сей мир.
— Может, да, а может, и нет. Как там у меня получится, не знаю, а вот мой ангелочек Стинго, сдается, уже сейчас не прочь стать и антикваром, и законником одновременно.
— Ха! Вот оно как! Не этого ли милого мальчика, чьи детские черты не по годам серьезны, видел я вчера у тебя дома?
— Того самого, и до чего же он занудный кисляй!
— Мой дорогой друг! — воскликнул Гиффорд с большим жаром. — Приложи все силы, дабы не помешать расцвести этому чудесному цветку! Помяни мое слово, он сделает честь своей стране. Вот, передай ему эти игрушки, — прибавил антиквар, выгребая из кармана горсть округлых камушков, — и скажи, что ими, вне всякого сомнения, играли дети древних британцев. Я уверен, он это оценит.
— Да уж, конечно, оценит. Но в другой раз, любезный друг мой, если соберешься сделать ему подарок, подари какой-нибудь юридический трактат. Стинго без конца роется в моей библиотеке в поисках такого рода книг и вечно жалуется, что она чересчур бедна.
— Чудо! — вскричал Гиффорд в экстазе. — Как только вернусь домой, сразу же пошлю ему полное издание моего свода законов. Недолго ему томиться в мучительном невежестве!
— Спасибо большое, — отвечал Бутон. — А теперь давай переменим тему. Как я понял, завтра Храбрун займет президентский трон. Любопытно, кто будет награждать победителей?
— Я плохо запоминаю праздные разговоры, какие ведутся в моем присутствии, однако сегодня утром я слышал, что эта почетная обязанность выпадет на долю леди Эмили Чарлсуорт.
— Да ну? Это хорошо. Лучшего выбора нельзя было сделать. Да одна только ее красота придаст происходящему особый блеск! А скажи-ка честно, Гиф, как по-твоему, правда ли, что леди Эмили — прекраснейшее из земных созданий?
— Природа ее не обидела, — отвечал Гиффорд. — То есть одета она обычно к лицу, но что касается ума — боюсь, это необработанное поле, если и не совсем бесплодное, то лишь скудно заросшее сорняками легкомыслия.
— Вот старый ханжа! — рассердился я. — Ты бы хотел засушить это божественное создание, чтобы розы ее души увяли за изучением плесневелых свитков и погрызенных жуками юридических фолиантов?
— Не совсем так. Я хотел бы, чтобы эта барышня развила данные ей от рождения способности, прочтя со всем старанием краткое изложение упомянутых тобою предметов, составленное каким-нибудь разумным и талантливым автором. Я и сам, когда ее дядя доверил мне ее обучение, составил небольшой трактат об английских антикварах, в десяти томах ин-кварто, с пояснительными заметками и приложением в виде еще одного толстого тома. Если бы только леди Эмили внимательно изучила этот маленький трактат, быть может, у нее сложилось бы некоторое представление о благородной науке, которую я, недостойный, не устаю превозносить. А между тем, в силу какой-то странной прихоти ума, леди Эмили охотно слушала и добросовестно выполняла указания ничтожных личностей, обучавших ее таким пустым предметам, как музыка, танцы, рисование, современные языки и тому подобное, а также находила время для вышивания цветов и затейливых узоров на изделиях из шелка и тонкого льна, и только один лишь я напрасно старался заманить ее на славный путь мудрости и знаний — то прельщая медовыми речами, то стращая шипами суровой кары. Она же, бывало, смеялась, временами принималась плакать, а иной раз, к стыду своему должен признаться, льстивыми уговорами склоняла меня к преступному попустительству, и я смотрел сквозь пальцы на ее постыдное небрежение к истинно ценным знаниям, бесконечно полезным как для мужской, так и для женской половины рода человеческого.
— Браво, Гиф! — смеясь, воскликнул Бутон. — Еще лучше, если бы она давала тебе затрещину всякий раз, как ты надоедал ей подобной нудной чепухой! Кстати, ты слыхал, что твоя прекрасная бывшая ученица выходит замуж за полковника Перси?
— Не слыхал, но верю без колебаний — так поступают все женщины. Только и думают что о замужестве, а учение для них — пыль.
— Что такое этот полковник Перси? — раздался позади чей-то голос.
Бутон торопливо обернулся, чтобы посмотреть на вопрошающего, и вздрогнул, увидя в переменчивом свете угасающего огня высокий, стройный силуэт.