Рабельник досадливо поморщился.
— Тогдашняя семья — это человек пять-семь. Их куда-то надо селить, им надо какую-никакую повседневную жизнь организовать. В общем, так сказать, бытовые проблемы налицо. А бытовые проблемы, это, вы же понимаете, и разные столкновения приезжих с местными, и драки, и воровство, и все такое.
С другой стороны, сюда же повалили и шпионы, и диверсанты, и вся иная подобная шушера. И с ними проблем еще больше. Ну, а теперь прикиньте, какой штат у НКВД в таком райцентре и как он может решать свои задачи.
В общем, в конце октября приводят меня к начальнику лагеря, а там какой-то капитан госбезопасности сидит. Едва я вошел, начальник лагеря мне кивает на этого капитана, а тот подталкивает мне по столу бумагу: ознакомьтесь. А там черным по белому: в связи и тэдэ считать отбывшим срок и освободить в распоряжение капитана Ермакова.
«— Прочитал? — Прочитал. — Распишись. Давай знакомиться, я — капитан Ермаков». Вот так и попал я в тот райцентр.
Ермаков мне еще пообещал, мол, буду присматривать, и если что — обратно ехать недолго. Но, честно говоря, я не столько по свободе истосковался, сколько по работе. Врагом народа-то я не был и стать им не мог!
Но, поскольку был я недавним зеком, поставили меня на заботы, с государственной тайной не связанные. Так, всякое хулиганство, драки, убийства. Да-да, были и убийства. Но, между прочим, выявил несколько настоящих диверсантов и шпионов. Как ни крути, школа-то у меня отличная была. В общем, оказался я вскоре на хорошем счету, и тот же самый капитан Ермаков меня и к званию представил, и к первой награде.
А потом, к концу войны, решили, видимо, что везти заводы назад слишком хлопотно, и оставили их в том самом райцентре, подняв его, правда, до уровня областного, область новую создали.
Ну, а в области и управление областное должно быть. В общем, окончательно я перешел в милицию, и всю жизнь так проработал. Вот так.
Ну, а потом, уже в пятидесятые, оказалось, что и Зяма там же сидел, неподалеку от этого областного центра, то есть, получается, от меня. Увидел я его случайно, на вокзале. Едва-едва узнал, так он изменился. Ну, подошел, попросил его предъявить документы. Он документы подает, хочет представиться, как привык за десять лет, а я его спрашиваю: узнал? Узнал. Ну, бери свои манатки, пошли ко мне. Он, вроде, надо билет оформить, но я уже власть имел, говорю: посажу тебя на любой поезд, не волнуйся.
В общем, всю ночь мы с ним водку пельменями закусывали. Утром я на работу собираюсь, ему говорю: ты отсыпайся, а вечером я тебя на лучший поезд посажу. А Зяма отвечает: спасибо тебе за все, но мне домой надо. Ну, я его, конечно, проводил и отправил.
И не видел его много-много лет. Пока он ко мне сам не приехал, уже сюда, в Ленинград.
— Вот, собственно, и вся преамбула. Не утомил я вас?
— Нет-нет, все очень интересно, продолжайте, — попросил Корсаков.
— Так вот, дальше-то и следует, собственно, моя просьба, о которой я вам говорил. Второй раз мы увиделись уже через много лет. Приезжал Зяма ко мне по вопросу, который интересовал его и его товарищей. Получилось так, что я оказался к этому делу причастен, но совсем с другой стороны.
Рабельник замолчал, и Корсаков, подождав несколько секунд, спросил:
— Так что за дело?
Рабельник пожевал губами.
— Ну, мое дело — рассказать, ваше — верить или нет. Речь идет о заговоре Генриха Ягоды. — Иван Прокопьевич посмотрел в глаза Корсакову. Игорь лукавить не стал: доверие собеседника было много важнее умолчания.
— Странно, что мы независимо друг от друга занимаемся одним и тем же, — усмехнулся он и увидел, как в глазах Рабельника мелькнула веселая искорка.
— Зяма в вас не ошибся, — признал он. — Ну, тем более, я продолжу. Вы, Игорь Викторович, извините, знаете мало и только с чужих слов. А меня это коснулось всерьез, и вчерашнее столкновение — тому подтверждение.
Зяма ко мне приехал потому, что начинал я службу под началом Глеба Бокия. Он, между прочим, один из создателей ВЧК, человек невероятно авторитетный, можно сказать, легендарный. По личному указанию Ленина он создал секретный отдел и возглавлял его двадцать лет.
— Что за отдел?
— Вот и Зяма приехал с тем же вопросом. Дескать, ты у него работал, должен знать. А я, поверьте, ничегошеньки не знал. Во-первых, повторю, работал я там недолго, и до настоящих дел меня не допускали. Во-вторых, Бокий выстроил всю работу отдела исключительно «под себя». Задания давал частные, очень определенные, так, что целостную картину мог составить только он сам, и никто более.
— Так уж и никто?
— А вот сами посудите. Когда Ежов по приказу Сталина пришел в органы, он, естественно, стал все перетягивать на себя. Дошла очередь до Бокия как его заместителя. Ежов требует отчета, а Бокий отказывается. Дескать, работа делается, но работа совершенно секретная, разглашению не подлежит. Ежов и так, и эдак — никакого толку. Он, конечно, к Сталину. Так, мол, и так, Бокий не хочет отчитываться. Сталин на Ежова накричал: что значит, не хочет отчитываться? Бокий — ваш заместитель, а вас назначил ЦК. Ежов возвращается и гордо Бокию выкладывает козыря: отчитывайся, поскольку меня назначил товарищ Сталин. А Бокий отвечает: а меня назначил товарищ Ленин. Пусть он и снимает. Вот такая история.
— И что?
— Известно что. Разоблачен как изменник, шпион и развратник. Хотя, конечно, устранили как политического противника.
— Ну, какой он противник? — удивился Корсаков. — Пользуясь сегодняшней терминологией, — замминистра, и только. Власти-то у него не было.
— Как раз у Бокия она вполне могла быть, и еще какая! Первое время в версию о том, что в политической борьбе двадцатых-тридцатых годов Бокий вел свою игру, мало кто верил. Но потом стали появляться… как бы лучше сказать…факты, намеки… косвенные доказательства, что Бокий что-то затевал. Возможно, нечто очень серьезное! Не исключено, что он принимал участие в самых разных схватках за «красный трон».
— Что вы имеете в виду? Я не понимаю. Ведь битву выиграл Сталин.
— В середине двадцатых-то? Нет, конечно. Сталинское господство в двадцатые годы — миф, рожденный Троцким. Будь Сталин так всемогущ, зачем бы ему были нужны сражения последующего десятилетия?
— Ваш Сталин был параноиком, — возразил Корсаков, не ощущая, однако, внутренней уверенности.
Рабельник промолчал и, подождав немного, продолжил, будто не слышал ничего:
— Вопреки внедренному мнению, борьба велась не такая простая, как нас учили в школах и институтах. У нас ведь принято считать, что решался вопрос: кто возглавит партию и чей портрет будут таскать на демонстрации. А вопрос-то стоял принципиально: куда и как должно пойти человечество? Проще говоря, за кем оно пойдет? А если не прятаться за слова, то вопрос стоял так: а почему бы мне не стать на место Ленина, если уж он умер? Многие рвались к трону «вождя», которое оказалось свободным. И встать во главе человечества гораздо важнее, чем встать во главе партии, согласны?