— Представляя суду доказательства по разделу «Преступления против мирного населения», хочу предъявить следующий предмет…
Он повернулся к столу, стоявшему рядом с трибуной. Стол был накрыт белой простыней. Обвинитель откинул простыню, и в зале наступила мертвая тишина.
На столе, под стеклянным колпаком, на изящной мраморной подставке стояла человеческая голова с темными, длинными, аккуратно зачесанными назад волосами. Но размером она была всего лишь с большой кулак…
— Такого рода чудовищные «сувениры» изготовляли нацистские изуверы в концентрационных лагерях, по специально разработанным там после чудовищных экспериментов технологиям. Начальник лагеря дарил «изделия» в качестве сувениров своим высокопоставленным посетителям.
На гостевом балконе истошно вскрикнула женщина. У молодого американского солдата в очках, стоявшего за подсудимыми, закатились глаза и подкосились ноги. Сослуживцы быстро вывели его из зала.
Все подсудимые сидели как каменные. Вдруг кто-то из них истерически то ли закашлял, то ли захохотал.
Постскриптум
Когда смотришь на скамью подсудимых, невольно возникает сравнение с открытым вольером зоологического сада, куда из темных клеток выпускают на дневной свет диких зверей. Они теперь безопасны, можно без страха изучать их ужимки, но мороз проходит по коже, если подумать о возможной встрече с этими опасными хищниками, когда они были на свободе и, оскалив зубы, выходили на добычу.
Роман Кармен, газета «Известия», 28 ноября 1945 года
Ливший с утра мелкий бесконечный дождь, походивший на туман, прекратился, и выглянувшее солнце залило пустынный пригород Нюрнберга ослепительным светом.
Ребров остановил машину у скромного особнячка, казавшегося под солнцем декорацией на театральной сцене.
— Вот и приехали, — повернулся он к Ирине, сидевшей рядом. — Кажется, здесь.
Они выбрались из машины и какое-то время просто стояли, пораженные тишиной, покоем и отсутствием страшных черных развалин, к которым так привыкли глаза в центре Нюрнберга.
— Как тихо и красиво, — вздохнула Ирина. — Как будто нет никакого трибунала, никаких нацистов, лагерей… Ничего.
Ребров подошел к калитке, позвонил. Через несколько томительных минут из дома вышел высокий худой мужчина в просторной вязаной кофте с длинными седыми волосами. Когда он, тяжело передвигая ноги, подошел к калитке, стало видно, что он уже совсем старик. Но горбоносое лицо с изрезанными морщинами щеками было значительно и по-своему красиво, словно на рисунке Дюрера.
— Чем обязан? — церемонно спросил он. В глазах его было знакомое беспокойство, с каким большинство немцев смотрело на своих победителей.
— Господин Гланц? — подчеркнуто вежливо осведомился Ребров.
— Совершенно точно.
— Мы — журналисты, аккредитованные на процессе.
— Американцы? — спросил Гланц, внимательно оглядев Реброва и задержав взгляд на Ирине.
— Нет. Мы из Франции.
— Вот как. Из Франции… А чем я могу быть вам интересен, господа?
— Господин Гланц, многие люди считают Адольфа Гитлера вашим учеником и последователем…
Гланц покачал головой. Было непонятно, соглашается он или протестует.
— Нам бы хотелось узнать ваше мнение о том, что произошло с немцами и Германией?
— Давно уже никого не интересовало мое мнение о немцах и Германии, — словно разговаривая сам с собой, пробормотал Гланц. — А зачем это вам?
— Нам кажется, сейчас очень важно разобраться во всем, что произошло с Германией и немцами. И возможно ли повторение?
— Ну, если вам угодно… Хотя, как вы понимаете, этот разговор не доставит мне удовольствия. Но вы — победители сегодня…
Старик открыл калитку и пригласил Реброва и Ирину в дом.
Он провел их в типичный кабинет книжного человека — массивный письменный стол у окна, прикрытого тяжелыми шторами, стены плотно увешаны старинными картинами и оружием. Гланц сел в кресло с высокой прямой спинкой, Ирина и Денис устроились на громоздком и неудобном диване.
— Простите, мне нечем вас угостить, — развел руками старик. — Итак, с чего начнем?
— Видимо, с вашего знакомства с Адольфом Гитлером, — предложил Ребров, раскрыв блокнот.
— Ну, конечно… Но он не был тогда тем Гитлером, которого сегодня знает весь мир. Он был совсем молод, придавлен бедностью, даже нищетой, но его очень интересовала история, вернее, мир древних германцев, их верований, законов…
— Простите, а почему он пришел именно к вам? — спросила Ирина.
Гланц посмотрел на нее с укоризненной улыбкой.
— Потому что это был мой мир. Я был один из тех, кто его увидел в своих мечтах. Увидел, а потом рассказал о нем другим немцам.
— А с чего началось ваше увлечение древними германцами? — решил уточнить Ребров.
— С неприятия того пошлого и грязного мира, который окружал меня. Еще в детские годы я страстно интересовался средневековым прошлым Европы и религиозными рыцарскими орденами. Это был прекрасный мир сказочных героев, совершенных и неотразимых в своем величии. Я с головой ушел в их историю, легенды, предания… Увлечение было настолько сильным, что я даже решил принять послушание в аббатстве недалеко от Вены, хотя семья была категорически против. Я стал братом Георгом. Белый камень церковных залов с готическими сводами, белые плиты надгробий, строгий романский стиль, белые сутаны братьев, уединенный монастырский сад, мозаика цветных стекол и могилы двенадцатого века герцогов Баденбергов… Я словно вернулся в те времена, я почувствовал себя приобщенным к священной элите германской древности. Я стал писать о том, что чувствую и переживаю. Самая первая из моих опубликованных работ — размышления об изображении на могильном камне, извлеченном из-под монастырских плит. На камне был изображен воин, поражающий неизвестное мерзкое животное…
— Это весьма распространенный сюжет того времени, — пожал плечами Ребров. — Рыцарь, поражающий змея или дракона.
— Да, но я вдруг ясно увидел в этой сцене истину — аллегорическое изображение вечной борьбы между силами добра и зла, которой нет конца. К тому времени я уже был готов это увидеть. Меня особенно увлекла бестиальная интерпретация зла на этом древнем камне.
— То есть вы увидели зло как злобное животное, угрожающее миру? — тихо спросила Ирина.
— Вот именно. Есть страшный зверь, который живет во многих людях и является корнем всякого зла в мире.
Гланц сидел, откинувшись на спинку кресла, спина его была прямой, глаза полуприкрыты. Он явно увлекся своими воспоминаниями, которые давно уже были никому не интересны. Время от времени он открывал глаза и смотрел на Ирину. Было видно, что он обращался только к ней. И Ребров подумал, что любой мужчина в конце-концов мечтает только о том, чтобы быть понятым прекрасной женщиной.