— Вы не знаете, кто это сделал?
— Что?
— Написал донос?
— Насколько я понимаю, кто-то из здешних. Из тех, кто работает здесь, в Нюрнберге.
Пегги затянулась сигаретой.
— Я посоветовала ей уехать. Куда-нибудь подальше, например, в Америку или в какую-нибудь Касабланку… И даже предложила денег. Потому что она совсем небогата, эта ваша княжна, скорее даже бедна.
Ребров молчал.
— Денис, — вдруг назвала его по имени Пегги, — я тут с помощью Алекса выучила одну русскую поговорку.
— Какую?
Пегги с трудом выговорила:
— Слезами горю не поможешь.
В кабинете, где работали французские переводчики, была только княгиня Трубецкая. Она куталась в теплый платок и выглядела изрядно простуженной.
— Татьяна Владимировна, я могу увидеть господина Розена? — резко спросил Ребров.
Трубецкая совсем не по-великосветски высморкалась в платок, а потом покачала головой.
— Почему?
— Он здесь больше не работает, мой друг. Остался в Париже… Вернее, я ему посоветовала это сделать, чтобы не встречаться с вами. Да и не надо вам его видеть. Павлик, конечно, повел себя мерзко, но он считал, что это единственный способ разлучить вас с Ириной.
— Значит, это он написал на нее донос.
— Бог ему судья.
— Ну почему же только Бог? А люди?
Трубецкая подняла на него покрасневшие от болезни глаза.
— Вы помните наш разговор об Ирине? — спросила она. — Я еще вам тогда сказала, что на вас с ней оковы, цепи неимоверной тяжести и крепости, которые вам не разорвать. Так вот, дело даже не в Павлике, не в его ужасном письме… Ирина все равно не вернулась бы.
— Но почему? — не хотел понимать ее Ребров.
— Потому что об этом ее просила Маша.
— Какая Маша?
— Мария Алексеевна, ее мать, моя старинная подруга. Она слишком настрадалась во время революции и гражданской войны… Вы даже не представляете, что ей пришлось пережить. Она не сможет этого ни забыть, ни простить. Хотя вы тут и ни при чем. Господи… Да воздастся каждому по делам его…
Княгиня поправила платок, вздохнула и решительно продолжила:
— Да, признаться, и я посоветовала Ирине не возвращаться в Нюрнберг.
— И вы? — поразился Ребров.
— Да и я. Потому что не надо длить муку. Ничем хорошим для Ирины это не кончилось бы.
— Что же она, проклята что ли!?
— Это судьба, молодой человек. Не только ее, но и ваша. Вы же не бросите свою Россию? А она не может оставить свою…
— И вместе им не сойтись, — обессиленно пробормотал Ребров.
— Кто знает? Может быть, когда-нибудь… Но не сейчас.
Постскриптум
«Вскоре после нашего сближения она сказала мне, когда я заговорил о браке: — Нет, в жены я не гожусь, не гожусь, не гожусь… Это меня не обнадежило. „Там видно будет!“ — сказал я себе в надежде на перемену ее решения… Что оставалось мне, кроме надежды на время?»
Из рассказа Ивана Бунина «Чистый понедельник».
Генерал Филин смотрел на осунувшееся лицо Реброва с жалостью, с какой он смотрел бы на своего сына, будь он жив. Он считал, что войну во многом выиграли такие мальчики, как Ребров — вчерашние десятиклассники и студенты. Без них не было бы летчиков, танкистов, артиллеристов, офицеров штабов. Именно они с поразительной быстротой покрывали непрерывные потребности армии в младших и средних командирах, а это был один из важнейших факторов победы. И именно они, был уверен Филин, вернее, те из них, кто выжил в страшной мясорубке войны, двинут страну вперед. Он потерял сына, но если что-то случится еще и с Ребровым, он не простит себе этого никогда.
Они дошли до знаменитого фонтана «Кладезь добродетели», остановились.
— Здесь нас никто не услышит и не запишет, — скрипучим голосом сказал Филин. — Я все знаю о том, что произошло с Куракиной… Изменить ничего нельзя. Во всяком случае, сейчас.
Ребров ничего не ответил.
— Но ты должен запомнить одно, — уже сердито выговорил Филин. — Ты встречался с Ириной Куракиной по моему заданию. Ты использовал ее в качестве агента и получал от нее важную информацию. Вот так. Слово в слово. Запомнил?
Ребров нехотя кивнул.
— И никаких чувств между вами не было. Во всяком случае, с твоей стороны. Сегодня у меня уже был разговор с Косачевым. О тебе… По-моему, он хочет доложить в Москву, что раскрыл шпиона в составе нашей делегации. Ты догадываешься — кто этот шпион?
— Ну я, — криво усмехнулся Ребров.
— Да-да, ты. И тут нет ничего смешного. Уверен, Косачев уже все продумал и состряпал лихую версию: тебя соблазнила и сделала своим информатором представительница белогвардейских, эмигрантских кругов. Когда я сказал ему, что французы арестовали Куракину как нашего агента…
— Арестовали! — вскинулся Ребров. — Она что — арестована?
— Ну, я немного преувеличил. Никто не арестовывал, но надо же мне было дать Косачеву по голове. На всякий случай, подумай, какую точно информацию мы могли получать от нее. Можешь перевести на нее часть информации, которую передавал Гектор. От него не убудет, а ее героизируешь. Что молчишь?
— Противно все это. В чем мне оправдываться, Сергей Иванович? В чем? И перед кем? Не хочу.
Филин тяжело уставился на него.
— Не хочет он! Ну-ну… Хочешь, чтобы Косачев оформил тебя как предателя Родины? Ну, давай. Иди — сдавайся. Только учти вот еще что… Если тебя возьмут, то я пойду следом, как твой непосредственный начальник и как человек, который за тебя лично поручился. И не только я. Загребут и других. Того же Гаврика. Учти это, когда захочешь разыгрывать из себя блаженного.
— Простите, Сергей Иванович.
— Ладно, чего уж тут! — отмахнулся Филин. — Я же понимаю, такие девушки встречаются нечасто. Может быть, и раз в жизни. Ну, да вы же молодые совсем, вся жизнь впереди. Все еще может случиться.
— Ну, Георгий Николаевич, рассказывай, — сказал Руденко, обращаясь к Филину. — Что у тебя там за срочности? Яка така заковыка?
Руденко любил иногда вставлять в свою речь украинские выражения, чтобы подчеркнуть неформальность, дружеский тон разговора.
Филин это оценил, но сам решил придерживаться серьезного тона.
— Да тут не заковыка, Роман Андреевич, тут ситуация весьма неприятная. Что-то надо предпринимать, или вся советская делегация станет посмешищем в глазах союзников.
— О как! — Руденко почесал пальцем большие ранние залысины.