Этот флажок и послужил темой нашего первого разговора. Однажды я показал ему свои бумаги, а он похвалил мою работу о Граале. Затем мы обсудили символику свастики, ее восточные осмысления. Меня сразу покорили четкость его языка и однозначность суждений. Он ничуть не походил на тех грубых офицеров, которые не стеснялись показываться вместе с женщинами легкого поведения.
Видимо, мои замечания на этот счет в конце концов привлекли чье-то внимание. Была ли то элементарная зависть или хуже того — действительное желание мне навредить? Этого я так ничего и не узнал. Но мой начальник вызвал меня и призвал к ответу за действия, несовместимые, как он сказал, с моей деятельностью в стенах института. Коллеги донесли на меня, обвиняя в пристрастии к спиртному. Штурмбанфюрер СС глядел мне прямо в глаза, ожидая, что я дрогну или даже запрошу пощады, но я справился с собой, держался прямо и невозмутимо. Я признался, что иногда люблю пропустить рюмочку, но тут же заявил, что меру всегда соблюдаю. Вероятно, штурмбанфюреру не понравилось, что я защищаю себя. Он предупредил, что отныне за мной будет установлено особое наблюдение и все, что я делаю, будет находиться под особым контролем начальства. Кроме того, он сказал, что отбирает у меня пропуск за границу, так что впредь я не смогу выезжать из Германии. Тут я уже не сдержался и сказал, что для работы мне совершенно необходимо путешествовать. Он ничего не ответил; тогда я выдвинул другой аргумент, сказав, что запинаюсь своими исследованиями по прямому приказанию Гиммлера. Когда я произнес фамилию рейхсфюрера, он встал и тоном отца, распекающего сына, сказал мне, что лишь благодаря некоторому заступничеству Гиммлера я и держусь в институте, а иначе меня бы давно уже выгнали. Еще он сказал, что это ослепление не будет длиться вечно, и приказал покинуть свой кабинет.
Когда я вышел, в коридоре неподалеку случился Рихард Кёниг. Он увидел мое лицо и понял, что я только что пережил тяжелые минуты. Он пригласил меня к себе в кабинет, и там я рассказал ему, что со мной случилось. В горечи, изобразившейся на его лице, не было ни грана притворства или фальшивого приличия. Движимый дружбой ко мне, он предложил свою помощь, чтобы продолжить начатую мной работу. Но для этого надо было четко объяснить ему, что я ищу и каких результатов уже достиг. Тогда-то я и рассказал ему про осаду Монсегюра и бегство четырех Совершенных. Благодаря Рихарду, я снова поверил в успех своего сражения.
Преданный тебе
Отто Ран.
Ле Биана совсем не тянуло возвращаться к погу Монсегюр, но после обеда он для очистки совести опять сел за руль. На сей раз он твердо решил сообщить в полицию все, что ему известно. Но чтобы заявить об убийстве, нужен труп, а тело, когда он вернулся на место, где обнаружил его, снова исчезло. Он поискал пули, которыми стреляли в него самого, но и тут ему не повезло. Пьер уже не удивлялся. Те, кто дергал за ниточки этой кровавой игры, не имели привычки оставлять за собой следы. А вдруг все это вообще неправда? Какая-то жестокая инсценировка… Историк провел рукой по лицу и почувствовал, как страшно он устал. Нет, это был не сон. Он видел трупы, чуял запах смерти, который ни с чем не спутаешь. Но если убивать было так легко, то почему он сам еще жив? Если убийцы так умелы, почему они еще не решили избавиться и от него? Или, проще говоря, почему они промахнулись, когда стреляли с вершины пога? Он пошел назад к машине и вспомнил лицо отца. Страшная мысль посетила его: где теперь это лицо? Воссоединилось ли тело с головой?
Он открыл дверцу «двушки» и плюхнулся на сиденье. Пружины, уже не первой свежести, скрипнули.
— Езжай!
Ле Биан услышал женский голос. Не успел он инстинктивно оглянуться, как голос опять зазвучал еще громче:
— Езжай, тебе говорят! Скорей! — кричала девушка.
Ле Биан не верил своим ушам. Он уже думал, что этот голос уже никогда не услышит.
— Мирей? Как же ты меня нашла? Они тебя отпустили?
— Они меня и не брали вовсе! Ты поедешь, наконец, или нет? Я знаю одно тихое место, там поболтаем. У меня к тебе большой разговор.
Историк так рад был слышать Мирей, что тотчас же забыл обо всех своих черных мыслях. Он взглянул в зеркальце и с великой радостью увидел длинные черные волосы пропавшей и счастливо обретенной. Она ему казалась красавицей. С первого же дня она показалась ему красавицей. Теперь ему хотелось просто ей об этом сказать.
— Первый поворот направо! — командовала Мирей. — Осторожно, там дорога плохая. Да-да, вот тут!
Ехали они долго, и еще не раз машина меняла направление по приказам Мирей, которым Ле Биан беспрекословно повиновался. Наконец, «двушка» въехала во двор заброшенного, как казалось, загородного дома.
— Приехали! Стой!
Ле Биан остановился. Машину он поставил у разрушенного здания, некогда бывшего овчарней. Вышел и с манерами безукоризненного джентльмена открыл дверцу Мирей. Она выскочила стремительно, и эта поспешность ничуть не вредила ни красоте ее, ни прелести. Когда она оказалась рядом с Пьером, он, не думая уже ни мгновенья, сделал то, что давно горячо желал сделать: обхватил, крепко прижал к себе, притянул ее лицо. Его губы принялись искать ее губы. Но ничего не получилось. Мирей резко оттолкнула Ле Биана чуть ли не с отвращением. Он разозлился и заговорил так же резко:
— Что такое? Что не так? Я тебе не нравлюсь? Не знал, что ты такая недотрога. В деревне про тебя не то говорят.
— Ради бога! — ответила она, стараясь быть уже поласковее. — Не так все страшно. Только постой, я тебе все объясню.
Историк посмотрел на нее яростно и ничего не ответил: пусть лучше говорит она. Было видно: то, что она собирается сказать, дается ей с большим трудом. Мирей глубоко вздохнула — и начала, закрыв глаза, как ребенок, который боится прыгнуть с высоты в глубокий бассейн с водой:
— Пьер, я очень тебя люблю. Даже больше, на самом деле. Я, наверное, тебя раньше просто любила, хоть и не понимала этого. А теперь этого не может быть…
— Да? — не удержался он. — Хотелось бы знать, почему.
— Морис был не только твой отец.
— Вот с этим не спорю. Еще он был вор, жулик и сволочь.
Мирей не откликнулась на эти слова, а продолжала свое:
— Он и мой отец тоже.
— Что-что? — переспросил Ле Биан: он подумал, что ослышался.
— Я его дочь от Эжени. Ты знаешь — его самая большая любовь.
— Ну да… то есть нет… но я…
Мирей подняла глаза на Пьера. Она знала, что в эту историю будет трудно поверить.
— Я знаю, что ты и твоя мать из-за него много пострадали, — продолжала она рассказ. — Но он, успокойся, и с нами поступил не лучше. Под конец он бросил маму, а у нее не было денег меня воспитывать. Он просто взял да уехал ни с того ни с сего, ничего не сказав. Бедная мама совсем от этого с ума сошла. Она даже злиться на него не могла! У нее просто тормоза полетели.