Мне необходимо обидеться с благородным видом, или от этого я освобожден так же точно, как, скажем, освобожден от уплаты церковного налога? Пожалуй, слегка все же обижусь. Нет, я абсолютно все понимаю (то есть насколько человек вообще вправе так о себе говорить). Я даже понимаю, что ее раздражает моя настырность, – за евреями, говорят, это водится, сами евреи этого не чувствуют, но это в конечном итоге вопрос стиля, а не содержания. Тому, что я сегодня здесь, много причин: любовь к истине, любовь к музыке, возможно, еще любовь к чему-то или к кому-то – но среди этих причин нет ни одной меркантильной.
Я задаюсь вопросом: она действительно ничего не знает или врет? Скорее, врет. Потому и демонстрирует гитлеров – а сейчас достает из стенного сейфа что-то… (Скальп, собственноручно снятый Кунце?) Все, только бы убедить меня: человеконенавистник Кунце не мог укрывать и не укрывал никакого Готлиба. Рвение, среди нас двоих изобличающее истинного обманщика. Кстати говоря, неверно, что совсем уж так здесь ничего не менялось после смерти Кунце. При нем на сейфах таких замков не было: кнопочный набор, как в подъездах или на телефонах, взамен упраздненных дисков. Сыграв сама с собою партию в «крестики-нолики» – я еще отметил, что «нолики» выиграли, – Доротея Кунце вынула из сейфа ветхую папку с мраморными прожилками, на тесемочках. Думаю, она уже поняла свою ошибку: если я проходимец, меня следовало немедленно вытолкать взашей, а не пытаться разуверить в том, во что я и сам-то не верю. Логики же никакой.
В этой папке все относящееся к тому дню, когда Клаусу были возданы последние почести. Я могу здесь найти список гостей, тексты произнесенных речей: что сказал с амвона его преосвященство архиепископ Фазольтский и Фафнерский (по-другому, конечно, зовут, но похоже) , вот выступление бургомистра Крошке, выступление господина Юлиуса Штрайхера, почетного директора нюрнбергского «Штюрмера», где Клаус много печатался, – да-да, вы не думайте, он печатался там … выступление фрау Клан («Всенемецкий союз слепых»). Согласно этому рисунку стояли столы; указатель мест – кто где должен сидеть. Я упомянул Карла Элиасберга? Верно, его имя вычеркнуто. Меню… Можно посмотреть? Да, я могу эту папку всю посмотреть. (Меня взяло любопытство: что же они ели? Ведь человек есть то, что он ест. Markklößchensuppe, Schmorbraten .) Как я вижу, никакой Йозеф Готлиб в тот день здесь не находился. Вот телеграмма, которую прислал Йозеф Геббельс (Федот, да не тот), – Геббельса ждали собственной персоной, но что-то ему в последнюю минуту помешало приехать, очевидно, присутствие Штрайхера. Я, вероятно, до конца не представляю себе ни характера, ни взглядов Кунце, ни его места в обществе – раз уж ему, как и Ясперсу, прощали его брак, – ибо понимай я все… Что тогда? Тогда бы я не явился к ней с утверждением, будто здесь укрывали евреев.
Боясь выдать свое невежество – наверное, чудовищное: кто такой Ясперс ? – я уже не спрашиваю, почему Кунце надо было прощать его брак. Но Геббельс – она продолжает – приезжал сюда в другой раз, в первых числах марта сорок третьего года… А-а, так вот по какому случаю был приобретен этот портрет – странно: казалось бы, Кунце не нуждался в демонстрации своей лояльности, да еще такими чиновничьими средствами. Или все же нуждался?
После этого она меня быстро отсюда уводит. Словно испугалась: что я еще замечу такого. Я уж вовсю стрелял глазами, уходя. Но с портретом я, видно, угодил в самую точку – хотя с моей стороны это вышло без всякого умысла, просто портрет был здесь неуместен и датирован сорок третьим годом.
Я не могу спросить у Доротеи Кунце напрямик, почему она меня обманывает. Ведь я уже старался, объяснял ей, что первой ей же самой выгодно эту тайну разгласить… По прошествии тридцати пяти лет на поверхность всплывает невероятная история (даже если ей лично она почему-то там неприятна – мало ли, друзей разочарует). Это же новое вино в старые мехи – под старыми мехами подразумевается, конечно… ладно, замнем для ясности. Вышло же, что я хочу ее купить. Значит, нужны факты в ответ на ее «факты из мраморной папки». Мне было документально доказано, что никакого еврейского дедушки среди «арийских» бонз, торжественно и по ранжиру оплакавших антисемитского журналиста Клауса Кунце, не было. Понятно, что не было. Он где-то в собачьей конуре сидел, но к семейному чаю, погрызть сахарку, вышел.
Все это мне напоминало вот что: по местной программе раз в неделю шла детективная серия «Коломбо». Там каждый раз повторялось одно и то же: одноглазый, в засаленном плаще, с дурными манерами сыщик (Питер Фальк – наверное, мой соплеменник) пиявкой впивается в напыщенного богача или «знаменитость», которые отбиваются от него с наигранно-брезгливым раздражением, покуда шаг за шагом он не прижимает их, в действительности коварных и расчетливых убийц, к стенке. Такое разоблачение Доротее Кунце не грозило, но в остальном у нас наметился психологически сходный поединок, где я постепенно брал верх, не понимая, над кем, над чем, – настырный приставучий плебей… Но брал же!
В лифте. Интересно, отдохнуть на этом диванчике, запахнувшись пледом, кому-нибудь уже удавалось? (Плебей становится развязней. Она не отвечает.) Дело в том, что – возвращаюсь к теме – о чудесном и совершенно необъяснимом для меня перемещении из ямы под Харьковом в оркестровую яму в Ротмунде моего деда Йозефа Готлиба имеются некоторые свидетельства, игнорировать которые я не могу. Первое…
Я рассказываю – в безличной форме, – как «был обнаружен» в ротмундских нотах автограф с рисунком, идентичный автографам деда, датированный сорок третьим годом. Подтвердить это сообщение оказалось невозможно, автограф – исчез! Нет, вполне прозаически, под чьей-то резинкой, какого-то оркестрового санитара. Как есть в Германии тетеньки, которые с утра до вечера чистят свои квартиры – с такой неимоверной энергией, что сами всю жизнь пахнут пóтом, – так же в немецких оркестрах есть дяденьки, которые с неменьшим остервенением что-то постоянно стирают в нотах. Я продолжал розыски и вскоре познакомился с флейтистом, доживающим свой век в сельской местности. Этот потомок Пана мне подтвердил, что да, правда, в конце войны у них, то есть в Ротмунде, время от времени играл один русский немец, « в последний момент спасенный нашими из-под расстрела » (как видите, негатив известной фотографии). Он носил мою фамилию. У меня был с собой снимок деда – чтобы показать флейтисту… Я смотрю на нее. Как на шар, застывший над лузой. Следующим ударом я загоню его – это понимает и шар. Петра невозмутима, не поднимает от чашки глаз, какой вкусный чай… Но Глазенапп – так звали флейтиста – был слеп.
Но и это не все. Есть письмо Кунце, я его читал. Какое письмо? Неизвестное письмо Готлиба Кунце? Я не знаю, известно оно или нет. Оно хранится в частной коллекции, у некоего Боссэ.
Факт существования неизвестного (ей) письма Готлиба Кунце приводит фрау Кунце в сильное волнение. Каково же его содержание? На письме дата – у меня хорошая память на числа – двадцать первого первого сорок второго. В нем Готлиб Кунце благодарит этого мерзавца, Карла Элиасберга, – вы его не помните совсем? Поверьте, мерзавец – проштрафившихся музыкантов гнал на фронт… благодарит его за выражение соболезнования, пишет о своем душевном состоянии, о своем внуке Инго, о жене, которая, не будь Йозефа Готлиба рядом… Там так и стоит – «Йозефа Готлиба»? К сожалению, не совсем, только инициал. Ну, так это ничем не подкрепленная догадка. Нет, только в том случае, если фрау Кунце сможет расшифровать этот инициал по-другому. А почему, собственно, она должна расшифровывать? Да потому, что она здесь жила, она не может не знать человека, который пользовался таким влиянием на Веру Кунце, таким исключительным влиянием – согласно письму. Про которого написано, что гибель Клауса он переживает как гибель собственного сына. Если я не прав, фрау Кунце, кто же этот загадочный Й., работавший под началом Элиасберга, – ответьте, назовите, вы здесь жили.