Вроде бы у Израиля не было дипломатических отношений с Испанией – значит, с Португалией и подавно, и требовалась наверняка виза. Мой паспорт был уже при последнем издыхании, до поездки в Израиль ни о каком туризме – с моим паспортом – и речи быть не могло. Но на обратном пути из Израиля завернуть в Лиссабон было соблазнительно – чем летать туда-сюда, опять туда-сюда. Может быть, личные связи нашего интенданта с местным люфтганзейским начальством, которыми он еще похвалялся, облегчат мне финансовое бремя, строго говоря, не совсем обычного маршрута: вряд ли между Тель-Авивом и Лиссабоном существовали, после того, что случилось в 1497 году, прямые рейсы , – следовательно, мне предстояла дополнительная пересадка в Афинах, Ларнаке или Риме. (Забегая вперед, скажу, что билет мне был оформлен по маршруту: Циггорн – Мюнхен – Тель-Авив – Стамбул – Лиссабон – Циггорн – и, казалось бы, совершенно невероятно: мне же еще выплатили какую-то разницу. Великая вещь – связи!) Я договорился с Ниметцем, договорился с Шором, договорился еще с концертмейстером из Ротмунда: он играет несколько спектаклей за меня, я по возвращении воздаю ему тем же; можно было бы и ротмундцу заплатить, но деньгами своими я все же дорожил больше, чем временем. В моем распоряжении три недели: пятнадцать дней на Израиль (в посольстве мне сказали, что в десять дней я тоже уложусь, но верить израильским чиновникам…), остальное – Португалия.
Ах, я позабыл! В Португалии происходит действие «Феликса Круля», которым я когда-то зачитывался. Вот еще откуда у меня эта отзывчивость на «Лиссабон». Я решил, что непременно куплю в дорогу «Круля», – и купил, за несколько марок, в мягкой обложке, на которой был воспроизведен прелестный плакат Иво Пухонного: девушка в малиновом платье с книжкой на коленях. У другого моего кумира, Набокова (в моей кумирне нескончаемые драки), в «Лолите» есть такая сцена: Гумберт из своего автомобиля разглядывает высыпавших на улицу школьниц, заставляя при этом Лолиту себя ласкать. Я не думаю, что мне будет хуже, чем ему: сидя в кафе на площади О Рочо, лжемаркиз Веноста украдкой разглядывал восемнадцатилетнюю Сусанну с какой-то там птичьей фамилией.
«Господин Аксель Pop с супругой имеют честь пригласить Вас 16 октября на домашний концерт. Начало в 20.00», – помещалось внутри тисненной золотом лиры.
Такое приглашение получил и я – на память. Вопреки моему же желанию, я был для них неуловим: в отпуске я в Баденвейлере, затем не успел вернуться, как уехал в Польшу, теперь через две с половиной недели снова уезжаю на три недели. Остальные исполнители квинтета «Форель» чувствовали, как идут насмарку усилия целого года, и жаждали, пока не поздно, увековечить их публичным выступлением – до моего отъезда. Я улетал семнадцатого. А концерт (с последующим небольшим возлиянием) происходил, как явствует из приглашения, прямо накануне вечером.
Герр Pop страшно извинялся, что так вышло, но по мне это было даже занятно: не «с корабля на бал», а наоборот – с бала на корабль. Как бы отвальная в мою честь.
Как безумцы, репетировали мои концертанты в последние две недели. До таких высот мы, пожалуй, еще никогда не поднимались. В нотах первого пульта «Летучего Голландца», в финале, против слов «до самой смерти» какой-то замученный дирижером человек приписал «репетировать». Я им это рассказал, они засмеялись «шутке музыкантов», но никаких выводов из этого не сделали.
Я спросил фрау Pop, много ли будет у нас слушателей. Сто человек. Девяносто девять из них меня не интересовали. Пришлось схитрить. Дэнис будет? Как же иначе. И не скучно ему будет, бедняге, в этом море взрослых? Нет, его приятель Тобиас тоже придет вместе с родителями.
Я задумался. Вернее, размечтался. Признаться – хотя она и выставила меня из машины, словно попавшегося на шулерстве! – я все же не ждал, что почти год спустя при моем появлении она повернется и уйдет. Не ждал и был уязвлен. И вот я выходил со скрипкой. Конечно, мое инкогнито летело к черту, зато какой эффект!
Я уговаривал себя, что игра все равно уже близится к концу – не уточняя, к какому именно – и что первые узелки можно начинать развязывать. При этом присутствие ее мужа меня больше интриговало, чем смущало.
Как, разве не она, не фрау Pop сама мне говорила, что родители этого мальчика – Тобиаса, правнука Кунце – в разводе или, во всяком случае, близки к тому?
Она такое говорила? Не-ет…
Я поймал себя на том, что в последнее время стал чаще заниматься перед зеркалом, чего раньше почти не делал. Не принципиально – теоретическая сторона вопроса меня не интересовала, – просто мешало играющее отражение (согласно теории, привычка постоянно себя созерцать могла стать помехой на эстраде, куда трюмо не втащишь). Теперь мне понравилось любоваться «со стороны» автоматизмом движений рук, пальцев – не знаю, содействовало ли это их совершенствованию (или было просто блаженно-бессмысленным, по примеру иных литераторов, «перечитыванием собственных сочинений»), но факт: в такой хорошей скрипичной форме я не был никогда.
Я все сложил в дорогу. В Израиле уже стояла осень, в Иерусалиме мягкая, в Тель-Авиве пожарче – но все же не настолько, чтобы пополнять свой гардероб одеждой, которая в Европе бы не понадобилась. Не скажу, что мне хотелось появиться в Израиле богатым дядюшкой, да мне бы и в голову не пришло дразнить Эсю своим преуспевающим видом. Но как-то хотелось перечеркнуть (анонимно, для себя) какие-то бытовые унижения: от вульгарного презрения улицы и тотальной недоступности всего , что на ней продавалось, до – порой – физического голода. У меня был вместе с билетом заказан номер – в одной из тех гостиниц на набережной, мимо которых я прохаживался как Чарли Чаплин. Мы прохаживались… (Я не предполагал увидеться с Ириной, тем более не собирался искать с ней встречи, но и совершенно исключить таковую тоже не мог. Если да – то как это будет? Этот вопрос я, естественно, себе задавал.)
Я сложил вещи, закрыл чемодан, приготовил паспорт, билет, трэвелсчеки «Немецкого банка», где у меня был счет, и уехал к Рорам. Их дом был освещен как пассажирский корабль ночью, только музыка не играла. Пока что.
Музыканты, к которым, минуя уже полную гостиную народу, меня провела фрау Pop, волновались: сперва что я не приду; поскольку с моим приходом волнение не унялось, а даже наоборот, ему надо было подыскать другую причину. Подыскали, теплее: в такой-то цифре на последней репетиции виолончель вступила на такт раньше – а что, если и сегодня… Контрабасист вдруг стал жаловаться на боль в руке. Я предупредил: если что-то случается, как ни в чем не бывало идем дальше, никакой паники – это была моя ошибка, это слово, «паника», нельзя было произносить.
У Рора отстегнулась бабочка – черный набоковский аполлон… или томас-манновская hetaera esmeralda – и пальцы так дрожали, что пришлось мне ее застегивать. Пока я колдовал над беззащитным горлом хозяина дома, виолончелист рассказывал про какого-то виолончельного героя, который не признавал «фальшивых» бабочек, говоря: «Настоящий артист начинается с умения завязывать себе бабочку». (Подобными историями он был нашпигован – я еще помню дорогу в Ротмунд в его компании.)
В конце концов их психоз начал передаваться и мне. Я поймал себя на этом – и стыдил: где? перед кем? Но волнение иррационально, мандраж, бывает, охватывает и при самой невзыскательной аудитории. Или, например, в ответственных ситуациях держишься молодцом – на то они и ответственные. Но кто знает, что в жизни ответственно, а что не очень, – не хватает только опозориться сейчас: