– Урусы являются христианами православного толка, друг мой, – ответил Мамай своему верному нукеру. – Православные христиане не столь жестоки и циничны, как латиняне. Я сам не пойму, на чем основано различие между католиками и православными, ведь и те и другие поклоняются Христу и Деве Марии, все их священные обряды схожи. И все же православные христиане отличаются от латинян, в них больше доброты и гораздо меньше лицемерия. К примеру, урусы могут уживаться рядом с иудеями и мусульманами, а католики не могут. В Кафе нет и не было квартала, где проживали бы купцы-мусульмане. В городах урусов иноверцы издавна живут рядом с коренными жителями.
Возмущало Муршука и то, что католические священники постоянно вещают на проповедях о целомудрии, а между тем в Кафе чуть ли не на каждой улице имеются притоны, где развратные бабенки торгуют собой. Причем среди блудниц очень мало рабынь, большинство из них свободные женщины, загнанные в публичные дома нуждой.
На людях священники гневно осуждают падших женщин, позабывших стыд. Однако Муршуку стало известно, что втихомолку святые отцы сами занимаются сводничеством, приводя на блуд юных монахинь из местной женской обители. Всякий богатый горожанин или заезжий купец может заказать себе на ночь монахиню, заплатив деньги.
Мамай встретился с местным епископом Бонифацием, желая через него воздействовать на власти Кафы и сподвигнуть их на войну с Тохтамышем. Присутствовал при этой встрече и Муршук, который взялся учить язык фрягов, подражая в этом Мамаю.
Бонифаций произвел на Муршука неприятное впечатление. Епископ был падок на вино и жаден до денег, в своей алчности он опустился до того, что стал предлагать Мамаю опробовать в постели «непорочных дев Христовых» за умеренную плату. Мамай же заявил на это, что он не желает пробовать давно скисшее молоко, ибо предпочитает снимать свежие сливки.
Поняв намек Мамая, Бонифаций со слащавой улыбкой сказал, что у него имеется на примете юная девственница из весьма почтенной семьи, что с ее отчимом, пожалуй, можно будет договориться. «Вот только стоить это удовольствие будет немало!» – многозначительно добавил епископ.
– О деньгах не беспокойся, преподобный отче, – надменно усмехнулся Мамай. – Я же не с пустыми руками приехал в Кафу! Веди сюда свою девственницу, а то у меня кровь застоялась в жилах от долгого безделья.
Епископ удалился, пообещав Мамаю, что девушку доставят к нему нынче же вечером.
После ухода епископа Муршук принялся выговаривать Мамаю, что тому лучше всего поскорее уехать из Кафы.
– Здесь живут гнусные люди, повелитель, – молвил Муршук. – Ты же сам слышал их речи, полные недомолвок. Разве можно положиться на этих людей, продающих на разврат своих дочерей! Здесь все пропитано ложью и алчностью, даже сутаны священников, благоговейно рассуждающих о Боге и в следующую же минуту забывающих о Нем, если беседа заходит о наживе. Последний бедняк в моем кочевье честнее и благороднее всех этих знатных фрягов, давно променявших честь и совесть на звонкую монету!
– Ты слишком молод, друг мой, – сказал на это Мамай, – поэтому рубишь сплеча. Хочу тебе заметить, что и в Сарае полным-полно всякого гнусного отродья даже среди вельмож. Уж я-то ведаю об этом, ибо почти двадцать лет прожил в окружении сарайских ханов. Меня пытались отравить, мне подсыпали толченого стекла в чашу с питьем, против меня интриговали, строя козни за моей спиной… Бывало всякое! И эти люди были отнюдь не фряги, не греки и не русы. Это были татары из самых знатных родов.
– Но ведь среди сарайских мулл нет ни одного торгующего женщинами и занимающегося сводничеством прямо в мечети, – проговорил Муршук. – В Сарае нет притонов даже в кварталах, где живут христиане. Ислам запрещает столь явное распутство.
– Это верно, – заметил Мамай. – И все же сарайская знать развращена не меньше фряжских богатеев. Зачем нашим эмирам и бекам притоны, коль их дома полны юных невольниц. Немало рабынь и в степных кочевьях. Ислам воспрещает блуд, но разрешает многоженство.
Продолжая выплескивать на жителей Кафы свою неприязнь, Муршук не обошел молчанием и здешние наряды, разительно отличавшиеся от одеяний татар и кипчаков.
– Даже одежды фрягов говорят об их бесстыдстве! – говорил Муршук, продолжая убеждать Мамая в своей правоте. – Повелитель, ты же побывал в городах русов и алан, проехал через все поволжские города, гостил у греков в Херсонесе… Признайся сам, видел ли ты где-нибудь одежды более смешные и нелепые, чем у фрягов. Даже шуты в сарайском дворце не одеваются столь смешно и безобразно, как фряги.
Внимая Муршуку, Мамай молча усмехался, поглаживая свои жидкие усы. Весь его вид говорил: «Что верно, то верно! Смешнее фрягов никто не одевается!»
Ни русы, ни аланы, ни обезы, ни кипчаки не носят ноговицы с разноцветными штанинами, рубахи с разноцветными рукавами, не нахлобучивают на голову столь потешные шапки в виде высоченной башни или наподобие журавлиного клюва, торчащего вперед. Только фряги набивают рукава курток ватой, дабы придать им пышность и округлость. Только фряжские плащи столь коротки, что едва достигают талии, не защищая ни от дождя, ни от ветра. Только у фрягов существует мода носить башмаки с таким длинным носком, что в них невозможно ни бежать, ни подниматься по ступеням. Лишь фряжские портные шьют жакеты с откидными рукавами, не приспособленными для продевания в них рук. Лишь фряги допускают нарочитую небрежность в одежде, открывая взгляду торчащее нижнее белье через разрезы на штанах и платьях. Лишь фряжские молодые щеголи красуются в узких обтягивающих панталонах кричащего цвета, схожих с длинными чулками. Они же позволяют себе наматывать на голову некое подобие чалмы с длиннющим незакрепленным концом, свисающим почти до земли.
«Действительно, даже ханские шуты не одеваются столь вызывающе нелепо, в отличие от фрягов», – думал Мамай.
Едва сумерки и тишина заполнили узкие извилистые улочки Кафы, в покои Мамая на постоялом дворе пришли два священника в черных рясах с капюшонами. Они привели с собой девушку в длинном голубом платье, закутанную до самого подбородка в серый плащ. Голова девушки была укрыта белым покрывалом. В руках она держала лютню.
– Это Джизелла, ей семнадцать лет, – негромко обронил один из монахов, дородный телом, с животом, как винная бочка. – Она чиста и непорочна, словно майский цветок.
Мамай велел слуге зажечь еще один светильник. Ему хотелось получше рассмотреть девушку, застывшую посреди комнаты с опущенной головой. Слуга скрылся за дверью, ведущей в соседнее помещение.
Монахи стали торопливо прощаться с Мамаем, сетуя на то, что вот-вот должен начаться дождь, а им нужно идти на другой конец города. У самых дверей пузатый монах шепнул Мамаю, что если Джизелла задержится у него дольше, чем на одну ночь, тогда плата за нее удвоится.
– Таково условие преподобного Бонифация, господин, – прошептал другой монах, тощий, как жердь.
– Потолкуем об этом утром, святые отцы, – промолвил Мамай, бесцеремонно выталкивая монахов за дверь.