— Стал бы я греть хорошее вино. Однако и это неплохо пробирает.
И вправду, горячее крепкое питье ослабило путы, стягивавшие Бруту грудь. В какой-то момент он даже пытался сопротивляться, не желая терять ни единой капли переполняющего его гнева. Чувством ярости он обычно наслаждался — оно рождало ощущение свободы. А когда ярость уходила, приходило сожаление и раскаяние. Брут вздохнул и протянул чашу хозяину, чтобы тот вновь ее наполнил.
— Не похож ты на человека, который только-только вернулся домой. — Таббик словно говорил сам с собой, а не с гостем.
Брут посмотрел на ювелира и понял, как сильно устал.
— А может, наоборот — похож.
Таббик высосал осадок из своей чаши и деликатно рыгнул в ладонь.
— Не припомню, чтобы ты был из тех, у кого случаются затруднения. Какая у тебя беда?
Брут досадливо проворчал:
— А тебе не приходит в голову, что я просто не хочу рассказывать?
Старик развел руками:
— Можешь допить и уйти, дело твое. Это ничего не изменит — я тебе всегда рад.
Он повернулся к Бруту спиной, поднял котелок и принялся опять наполнять чаши. Брут слушал, как булькает темная жидкость.
— Оно вроде крепче стало, — заметил Таббик, заглядывая в котелок. — Хороший розлив.
— А ты никогда ни о чем не жалел, старина? — спросил Брут.
Таббик хрюкнул.
— Я сразу понял: у тебя что-то стряслось… Если б я мог, я бы изменил кое-что. Например, постарался бы быть хорошим мужем. Если только человек не грудной младенец, непременно есть что-то, что он хочет сделать, да не может. Хотя оно и не плохо. Когда видишь, что не все делал правильно, торопишься уравновесить свои чаши добра и зла, пока не отправился в царство мертвых.
Брут смотрел куда-то вдаль. Морщась из-за боли в коленках, Таббик вытащил старую скамью.
— Мне всегда хотелось в жизни чего-то большего, — вымолвил Брут.
Таббик прихлебывал вино, ноздри его окутал пар. Немного помолчав, мастер усмехнулся:
— Знаешь, а я часто думал — в чем секрет счастья? Некоторые люди понимают, что такое добрая жена и дети, которые тебя не опозорят. Быть может, им пришлось туго в молодости. Знавал я людей, которым каждый день приходилось выбирать: покормить детей или самим поесть, и то они не жаловались.
Таббик поднял глаза на Брута, и человек в серебряных доспехах внутренне сжался.
— А у других людей от природы есть изъян, — мягко продолжал Таббик, — им все хочется чего-то и хочется, и они на части готовы разорваться. Не знаю, откуда в человеке берутся желания и как его от этого избавить — убить разве что.
Брут с усмешкой посмотрел на старика.
— Теперь ты посоветуешь мне найти хорошую женщину, так ведь?
Таббик покачал головой.
— Не случись у тебя беды — ты бы здесь не сидел и не спрашивал бы, не жалею ли, мол, я о чем-нибудь. Что бы ты там ни натворил, надеюсь, все поправимо. А если нет — тебе еще долго придется переживать.
— Налей еще, — попросил Брут, протягивая чашу. Его чувства словно притупились, но сейчас ему это нравилось. — Ох уж эти доморощенные философы. — Он пригубил вино. — Как вы не понимаете, что кто-то обязательно должен «хотеть и хотеть», иначе где бы мы были? — Полководец нахмурился, задумавшись о своих словах.
— Было бы гораздо лучше, — ответил Таббик. — Прокормить семью — дело нелегкое. Наши увешанные оружием полководцы о подобных вещах и не думают, а вот я — уважаю. Ну, про нас-то стихов не сложат…
На голодный желудок горячее пряное вино оказалось гораздо сильнее, чем думал Брут. Он понимал, что Таббик не прав, просто не мог найти верные слова. Наконец он произнес:
— Нужно и то и другое. Нужно мечтать, или зачем тогда все? Накормить своих детей могут и звери, ну и что? Понимаешь, Таббик, даже звери!
Ювелир насмешливо уставился на собеседника.
— Готов поклясться, не видал я таких слабаков пить. Надо же — «звери»!
— Только одна попытка, — продолжал Брут, подняв кверху палец. — Одна-единственная. От рождения до смерти делай, что в твоих силах. Чтобы люди тебя помнили. Именно так.
Глядя на рдеющие в сумерках угли, он постепенно обмяк.
Собутыльники опустошили весь котелок до самого дна, где темнел густой осадок. Брут давно не мог ни двигаться, ни разговаривать, когда Таббик уволок его в заднюю комнатку и бросил, прямо в доспехах, на какую-то лежанку. В дверях мастер остановился и посмотрел на распростертое тело Брута, который уже вовсю храпел.
— А меня-то мои дочки непременно будут помнить, — пробормотал ювелир. — Надеюсь, ты делаешь правильный выбор. Очень надеюсь.
Юлий вытащил застрявший в зубах кусочек мяса и улыбнулся, глядя на пьяных гостей. Чем ниже опускалась за горизонт луна, тем больше они расходились. Музыка играла неистово — музыкантам тоже перепадало вина. Барабаны и трубы гремели не в лад, кифареды дергали струны непослушными пальцами. За весь вечер Цезарь не услышал ни одной торжественной мелодии, ни одного старинного напева, но эта какофония прекрасно соответствовала его расположению духа. И угощение после солдатского пайка тоже поражало великолепием.
Сегодня Цезарь получил много приглашений, однако это пришло от сенатора Кассия, одного из тех, кто остался в Риме, и Юлий решил, что к нему стоит присмотреться. Первый час обеда прошел в разговорах — Юлий заново знакомился с римским обществом. По всему городу бесплатно угощали вином, и римляне, видно, сочли святым долгом повиноваться приказу Юлия. Они веселились до упаду, и чем ближе делалось утро, тем безудержней становилось веселье.
Юлий почти не слушал пьяного лепета какого-то торговца, который, выпив вина, избавился от благоговейного трепета перед полководцем. Пьянчуга легко перескакивал с одной темы на другую, и от собеседника ему было вполне достаточно редких кивков. Пока торговец сиял от радости и непрестанно бубнил, Юлий разглядывал молодых женщин. Как он и предполагал, они явились сюда именно с целью привлечь его внимание. Некоторые беззастенчиво демонстрировали себя, стараясь почаще попадаться ему на глаза. Юлий не отказался бы кое с кем — и не с одной — разделить сегодня ложе. Лица красавиц пылали от красного вина и вожделения, и полководца возбуждало это зрелище. Слишком долго ему приходилось вести походную жизнь, и редкие встречи с женщинами не утоляли, а скорее, по выражению Брута, «растравляли похоть».
После лагерных девок красавицы Рима напоминали Юлию прекрасных птиц с ярким опереньем, слетевшихся сюда для его удовольствия. Все вокруг, даже угощение, пропиталось ароматом их благовоний.
Цезарь заметил, что собеседник выжидающе молчит, и попытался вспомнить, о чем же тот говорил. Он и сам слегка опьянел, хоть и разбавлял вино водой. Впрочем, с момента, когда Юлий миновал Квиринальские ворота, он был как во хмелю от собственной удачи и от встречи с родным городом. Видно, дело не только в вине.