Горные перевалы закрылись, и Галлия сразу стала почти такой же далекой, как луна. Зато теперь вспомнился Рим, и Цезарь начал писать письма. Странно было думать о тех, кого не видел уже долгие годы. В Риме Сервилия. Там уже построили новое здание сената — город стирал с лица болезненные шрамы смутного времени.
По утрам, когда дверь кабинета отгораживала от шума и суеты дома, Юлий сочинял длинные письма дочери. Он пытался проложить тропинку к уму и сердцу совершенно незнакомой молодой женщины. Два года назад он согласился, чтобы Юлия вышла замуж в его отсутствие, и с тех пор не получал никаких известий. Писать письма посоветовал Брут, и Цезарь делал это с огромным удовольствием, даже не зная, прочитает их дочь или нет.
Иногда хотелось взять несколько лошадей и отправиться в великий город, однако останавливала мысль о тех переменах, которые могли произойти в его отсутствие. Без консульского права на неприкосновенность Цезарь уязвим для врагов. Даже если сенат оставит его в ранге трибуна, это все равно не спасет от обвинений в убийстве Ариовиста и превышении полномочий на Рейне. Сенат задолжал победителю куда больше, чем один триумф, однако Цезарь сомневался, что Помпей обрадуется, видя, как приветствуют соперника горожане. Конечно, женитьба на дочери полководца должна смягчить нрав правителя, но доверять амбициозному и коварному человеку было опасно.
Зима тянулась в блаженном безделье. Минувшие битвы обсуждали редко, хотя, когда Брут напивался, он непременно начинал объяснять Цирону, что именно должны были предпринять гельветы, дабы достойно противостоять натиску римских легионов.
Наступил день зимнего солнцестояния, и легионеры праздновали его вместе с горожанами. Люди расхаживали по улицам с факелами, отмечая поворот года к весне. Аримин светился в темноте, словно драгоценность, и дома терпимости взимали с клиентов повышенную плату.
С этого знаменательного дня обстановка слегка изменилась. Донесения о шумных кутежах и буйствах все чаще ложились на стол Цезаря. В конце концов терпение военачальника лопнуло, и он начал всерьез подумывать о том, чтобы выселить дебоширов в лагерь — на холодную заснеженную равнину. С другой стороны, Юлию приходилось все больше и больше времени уделять вопросам продовольствия и жалованья, вернувшись к тем рутинным делам, которые наполняли всю его сознательную жизнь.
По Рению и Кабере полководец тосковал больше, чем мог предположить сам. Вдруг выяснилось, что Юлий старше всех, кто населял дом Красса. Некоторых из товарищей Юлий знал уже много лет, но для них он все равно оставался старшим по званию, и это накладывало отпечаток на взаимоотношения. В итоге переполненный народом дом не спасал от одиночества. К счастью, приход весны осветил и душу, и мысли. Вместе с Брутом и Октавианом Цезарь начал регулярно выезжать верхом, чтобы восстановить утраченную за зиму физическую форму. Цирон внимательно наблюдал за командиром и нередко радовался, заметив пусть короткие, но явные проблески прежней энергии и воли. Время исцеляло и явные, и тайные раны. Дни еще оставались темными и короткими, однако люди уже ясно чувствовали приближение весны.
Связка писем, которая пришла одним ясным солнечным утром, внешне ничем не отличалась от остальных. Юлий заплатил курьеру и бросил ее на стол, туда, где скопилась масса бумаг. На одном из посланий, адресованном Бруту, Юлий узнал почерк Сервилии, а внизу связки обнаружил ее письмо к самому себе. Настроившись на приятное чтение, Цезарь вышел в центральную комнату и зажег камин. В доме было прохладно.
Не выпуская из рук пергамента, Юлий встал с кресла, освещенный лучами поднимающегося над горизонтом солнца. Он прочитал послание Сервилии три раза подряд, и лишь тогда начал ему верить. Наконец, словно забывшись, полководец выронил письмо и медленно опустился в кресло.
Царь всех торговцев погиб.
Ни Красс, ни его сын не выжили в схватке с парфянами. Выученный Юлием легион сражался честно и преданно, но, заметив, что сын потерял коня, Красс пошел в неоправданно рискованную, бешеную атаку, и врагам удалось отрезать его от своих. Легионеры отбили у врагов тела и старшего, и младшего Крассов, а Помпей объявил в Риме траур.
Юлий сидел и не отрываясь смотрел на солнце до тех пор, пока не заболели глаза. Старая гвардия ушла. Красс, невзирая на все свои недостатки, поддерживал Цезаря даже в самые мрачные дни. Между строчек аккуратного сдержанного письма Сервилии отчетливо читалось ее собственное горе, но Юлий не мог думать о возлюбленной; все его мысли сосредоточились на Крассе. Он встал и принялся рассеянно ходить по комнате.
Помимо ощущения личной потери Цезаря занимала мысль о том, как именно смерть Красса скажется на балансе власти в Риме. Выводы были неутешительными. Меньше всех пострадает Помпей. Как диктатор, он стоял над законом, а потому член триумвирата терял лишь богатство Красса. Юлий на секунду задумался, кто же унаследует огромное состояние Крассов теперь, после гибели Публия. Впрочем, этот вопрос не казался важным. Куда существеннее представлялось то обстоятельство, что Помпею вовсе не требовалось иметь рядом с собой успешного военачальника. Больше того, такой человек мог быть опасен для него.
Чем глубже Юлий вникал в ситуацию, тем больше мрачнел. Останься Красс в живых, члены триумвирата пришли бы к новому компромиссу, однако надежда на такой исход погибла в Парфии. Самым логичным шагом Помпея стало бы уничтожение всякого, кто таил в себе угрозу. Как однажды мудро заметил Красс, политика — кровавое дело.
Юлий стремительно подошел к столу и, не отдавая себе отчета в том, что делает, открыл и остальные письма, читая лишь первые строчки. Вдруг он замер, на мгновение даже перестав дышать. К нему обращался сам Помпей, и его выспренние приказы вызвали лишь гнев. Имя Красса в письме даже не упоминалось.
Юлий брезгливо бросил листок на стол и снова принялся мерить шагами комнату. Конечно, ничего другого от диктатора нельзя и ожидать, но читать план собственного будущего все-таки было противно.
Дверь распахнулась, и в комнату ворвался Брут с собственной пачкой писем в руках.
— Ты уже знаешь? — быстро спросил он.
Юлий кивнул. В голове постепенно созревал план действий.
— Отправь людей с приказом собрать легионы. За зиму воины разленились и растолстели, а потому завтра в полдень им предстоит выйти из города и начать маневры.
Брут замер от изумления.
— Так что же, мы возвращаемся в Галлию? А как же Красс? Я думал…
— Ты слышал приказ? — Юлий почти кричал. — Половина нашего войска совсем раскисла от вина и девок. Скажи Марку Антонию, что мы выходим. Пусть начинает приготовления в доках.
Брут стоял неподвижно. В мозгу роились вопросы, однако дисциплина взяла свое, и центурион молча отдал честь. Повернувшись, он быстро вышел из комнаты, и уже через минуту голос его отчетливо звучал по всему дому.
Юлий снова задумался о письме Помпея и предательстве. В словах диктатора невозможно было обнаружить ни единого намека на долгие годы знакомства и политического сотрудничества. Письмо содержало лишь официальный, сухой приказ вернуться в город — и все. Вернуться к тому единственному в мире человеку, который способен напугать Цезаря настолько, что его придется уничтожить.