— Это два разных случая, — запинаясь, проговорил Генри. Он еще не был готов дать настоящий ответ. Его мысли находились в смятении, и ему требовалось время, чтобы собраться.
— В чем же разница? Ты предал миссис Уилкокс, Хелен — только себя. Ты остаешься в обществе, Хелен — нет. Ты получил одно лишь удовольствие, Хелен же может умереть. И ты имеешь дерзость говорить мне о разнице, Генри?
Все оказалось бесполезно. Генри уже знал, что ответить.
— Я чувствую, ты пытаешься меня шантажировать. Едва ли такое оружие, да еще используемое женой против мужа, можно назвать достойным. Мое жизненное правило — никогда не обращать внимания на угрозы, и я могу лишь повторить то, что уже сказал: я не разрешаю тебе и твоей сестре ночевать в Говардс-Энде.
Маргарет отпустила его руки. И Генри ушел в дом, вытерев сначала одну, а потом вторую носовым платком. Некоторое время Маргарет стояла, глядя на Шесть холмов — воинские курганы, вздымающиеся груди весны. Потом ее окутал наступивший вечер.
Чарльз и Тибби встретились на Дьюси-стрит, где на некоторое время поселился юноша. Их разговор был короткий и абсурдный. Между мужчинами не было ничего общего, кроме разве что английского языка, с помощью которого они пытались выразить то, чего оба не понимали. В Хелен Чарльз видел проклятие их семьи. Он еще раньше аттестовал ее как наиболее опасную из Шлегелей и, несмотря на весь свой гнев, предвкушал возможность рассказать жене, что оказался прав. Чарльз сразу решил, что следует предпринять: от девицы нужно избавиться, пока она не навлекла на них еще большего позора. Если получится, ее необходимо выдать замуж за этого мерзавца или, что вероятнее, за дурака. Но то была уступка законам нравственности, которая не имела отношения к его главному плану. Неприязнь Чарльза была глубокой и искренней, и прошлое раскрылось перед ним с абсолютной ясностью; ненависть — искусный творец. Как по заголовкам в записной книжке, он мысленно пробежался по всем эпизодам развернутой Шлегелями кампании: попытка скомпрометировать брата, завещание матери, женитьба отца, ввоз мебели и ее расстановка в Говардс-Энде. Он еще не слышал о просьбе Хелен там переночевать. Это будет ловкий маневр и даст ему возможность сделать ответный ход. Но он уже чувствовал, что цель Шлегелей — Говардс-Энд, и хотя дом Чарльзу не нравился, он был полон решимости его отстоять.
У Тибби, напротив, не было никаких теорий. Он был выше светских условностей: его сестра вправе делать то, что считает нужным. Впрочем, не так-то трудно быть выше условностей, если у них в заложниках нет твоих близких; и мужчины всегда в большей степени, чем женщины, могут себе позволить этими условностями пренебрегать, а уж холостяк с независимым доходом — тем более. В отличие от Чарльза у Тибби было достаточно средств: его предки о нем позаботились, — и если он шокировал кого-то там, где проживал, то ему ничего не стоило переехать в другое место. Он был сама Праздность, которой неведомо сострадание. Такое отношение к жизни фатально, но одновременно требует и немалых усилий: оно может породить не слишком значительную и холодную культуру, но ни в коем случае не искусство. Его сестры понимали угрожающую семье опасность и не забывали делать поправку на островки из золота, что подняли их над жизненным морем. Тибби же во всем видел собственные заслуги, и поэтому презирал как сражающихся за место под солнцем, так и погруженных в пучину нищеты.
Отсюда и абсурдность их разговора; пропасть между ними носила как экономический, так и духовный характер. Но некоторые факты все же всплыли: Чарльз добился их с неумолимой настойчивостью, которой не мог противостоять студент университета. Какого числа Хелен уехала за границу? К кому? (Чарльзу очень хотелось связать скандальное происшествие с Германией.) Затем, изменив тактику, он грубо спросил:
— Надеюсь, ты понимаешь, что являешься защитником своей сестры?
— В каком смысле?
— Если бы какой-нибудь мужчина вздумал забавляться с моей сестрой, я бы его пристрелил. Но тебя, наверное, это не волнует.
— Очень даже волнует, — запротестовал Тибби.
— Тогда кого ты подозреваешь? Выкладывай. Ты непременно должен кого-то подозревать.
— Никого. Не думаю. — Тибби невольно покраснел, вспомнив сцену на своей оксфордской квартире.
— Ты что-то скрываешь, — сказал Чарльз. Разговор все же начал приносить плоды. — Когда ты видел ее в последний раз, она упоминала чье-нибудь имя? Да или нет? — рявкнул он, так что Тибби вздрогнул.
— У меня на квартире она упоминала каких-то знакомых по фамилии Баст…
— Кто такие эти Басты?
— Люди… Ее знакомые, которые были на свадьбе у Иви.
— Не помню. Ах да, святые угодники! Вспомнил. Тетка говорила мне о каких-то оборванцах. Так они ее очень занимали, когда вы виделись? Среди них есть мужчина? Говорила она о мужчине? Или, послушай-ка, может, тебя с ним связывают какие-нибудь дела?
Тибби молчал. Сам того не желая, он обманул доверие сестры. Его не слишком интересовала человеческая жизнь, чтобы разглядеть, к чему это может привести, но он высоко ценил честность и, единожды дав слово, до сих пор всегда его держал. Он был глубоко раздосадован не только из-за беды, которую навлек на сестру, но и из-за бреши в собственных принципах.
— Понятно: ты в сговоре с этим человеком. Они назначали свидания у тебя на квартире. Ну и семейка, ну и семейка! Помоги, Боже, бедному родителю!
И Тибби остался один.
Совсем скоро имя Леонарда появится в газете, но в тот вечер он ничего особенного собой не представлял. Подножие дерева скрывала тень, потому что луна все еще пряталась за домом. Но поверх крыши, направо и налево, по длинному лугу струился лунный свет. Леонард был скорее не мужчиной, а причиной.
Наверное, только так и могла влюбиться Хелен — но для Маргарет такая влюбленность казалась весьма необычной. Ее собственная мучительная боль и осуждение Генри все же несли отпечаток его личности. Хелен же не запоминала людей. Они были оболочкой, содержащей ее собственные чувства. Она могла испытывать жалость, жертвовать собой или повиноваться инстинктам, но довелось ли ей любить в более возвышенном смысле, когда мужчина и женщина, забыв себя в сексе, желают забыть сам секс ради отношений товарищества?
Маргарет задавала себе этот вопрос, но не произносила ни слова осуждения. Этот вечер принадлежал Хелен. Ее и без того ждало немало невзгод — потеря друзей и социальных преимуществ, муки, величайшие муки материнства, которые до сих пор даже не стали общеизвестным фактом. А пока пусть ярко светит луна, слегка веет весенний ветерок, который днем задует гораздо сильнее, и пусть земля, которая несет изобилие, принесет и успокоение. Маргарет даже в мыслях не осмеливалась винить Хелен. Она не могла дать оценку ее проступку, основываясь на законах морали. Либо все, либо ничего. Мораль скажет нам, что убийство хуже, чем воровство, и расклассифицирует большинство грехов в том порядке, который мы все, несомненно, одобрим. Но Хелен не поддается классификации. Чем увереннее звучит приговор в ее деле, тем увереннее мы, что мораль помалкивает. Христос, когда слышал подобные вопросы, отвечал уклончиво. Именно те, кто не может ничего соединить, торопятся первыми бросить камень.