— Дело довольно мерзкое, — мрачно сказал Чарльз. — Они были там, и там же с ними был этот мужчина.
— Какой… какой мужчина?
— О котором я говорил тебе вчера вечером. Его фамилия Баст.
— Бог мой! Неужели это возможно? — воскликнул мистер Уилкокс. — В доме твоей матери, Чарльз! В доме твоей матери!
— Знаю, папа. Я испытал те же чувства. Вообще-то из-за этого парня нам больше нечего беспокоиться. У него была последняя стадия сердечного заболевания, и как только я собрался показать ему где раки зимуют, он отправился на тот свет. Сейчас полиция разбирается, что к чему.
Мистер Уилкокс внимательно слушал.
— Я приехал туда никак не позже половины восьмого. Эта Эйвери разводила для них огонь. Они все еще были наверху. А я ждал внизу. Мы поговорили вполне вежливо и спокойно, хотя у меня возникли некоторые подозрения. Я передал им твои слова, и миссис Уилкокс сказала: «О да, я понимаю, да», — как она обычно говорит.
— Больше ничего?
— Я пообещал, что передам тебе от нее привет и сообщу, что вечером они с сестрой уезжают в Германию. Больше мы ничего не успели.
Мистер Уилкокс, казалось, успокоился.
— Потому что в тот момент, я полагаю, мужчина устал прятаться. Миссис Уилкокс неожиданно вскрикнула, назвав его по имени. Я понял, о ком речь, и вышел к нему в холл. Я правильно поступил, папа? Мне показалось, что дело зашло слишком далеко.
— Правильно ли поступил, мой дорогой мальчик? Не знаю. Но ты не был бы моим сыном, если бы повел себя иначе. И тогда он просто… просто… рухнул, как ты сказал?
Стало быть, упал лишь от услышанных слов.
— Парень ухватился за книжный шкаф, который на него и свалился. Тогда я просто отложил в сторону саблю и отнес его в сад. Мы все решили, что он притворяется. Но оказалось, что он умер. Жуткое дело!
— Саблю? — воскликнул отец с тревогой в голосе. — Какую саблю? Чью саблю?
— Их саблю.
— А как она у тебя оказалась?
— Ну разве ты не понимаешь, папа, мне пришлось схватить первое, что попалось под руку. У меня не было ни хлыста, ни трости. Я огрел его пару раз по плечам лезвием их старой немецкой сабли.
— И что потом?
— Он вцепился в книжный шкаф, как я уже говорил, и свалился, — ответил Чарльз усмехнувшись. Нелегкое это дело — выполнять поручения отца, который вечно чем-нибудь недоволен.
— Но причиной смерти послужило сердечное заболевание? Ты в этом уверен?
— Заболевание или приступ. Но на эту неприятную тему с нами вдоволь поговорят во время дознания.
Они пошли завтракать. Чарльза мучила страшная головная боль, потому что утром пришлось уехать на голодный желудок. Кроме того, его беспокоило будущее, ведь он понимал, что полиция задержит Хелен и Маргарет для дачи показаний и разнюхает все обстоятельства дела. Он чувствовал, что обязан покинуть Хилтон. Нельзя позволить себе жить рядом с местом, где произошел скандал, — это было бы несправедливо по отношению к жене. Успокаивало только одно — у родителя наконец-то открылись глаза. Впереди ему виделся ужасный семейный скандал и, возможно, расставание с Маргарет. И тогда они начнут новую жизнь, такую, как при матери.
— Пожалуй, я схожу в полицейский участок, — после завтрака сказал отец.
— Зачем? — удивилась Долли, которую все еще «не посвятили».
— Прекрасно, сэр. Какую машину возьмете?
— Думаю, мне лучше пройтись.
— Но до участка целых полмили, — сказал Чарльз, выходя в сад. — Солнце сильно печет для апреля. Может, тебя отвезти, а потом я прокачусь до Тевина и обратно?
— А ты все гнешь свою линию, как будто я сам не соображаю, что мне делать, — раздраженно сказал мистер Уилкокс. Чарльз сжал зубы. — У вас, у молодых, только одна мысль — забраться в автомобиль. Сказал же: я хочу пройтись. И вообще я люблю гулять.
— О, конечно. Если понадоблюсь, я буду дома. Сегодня, наверное, мне нет надобности ехать в контору, если ты не возражаешь.
— Не возражаю, мой мальчик, — сказал мистер Уилкокс, положив руку на рукав Чарльза.
Чарльзу это не понравилось. Что-то не то творилось с отцом, он был словно не в себе в это утро. В нем чувствовалась какая-то почти женская раздражительность. Не оттого ли, что он стареет? Уилкоксы не были безразличны друг к другу; напротив, они были даже очень привязаны, но только не знали, как свою привязанность проявить. Такой вот зарытый в землю талант. И Чарльз как человек любящий не мог никого порадовать. Глядя, как отец, шаркая, идет по дороге, он почувствовал смутное сожаление — нет, желание (хотя он сам не описал бы его такими словами), чтобы в юности его научили говорить «я». Он хотел возместить урон, нанесенный предательством Маргарет, но понимал, что до вчерашнего дня отец был с ней очень счастлив. Как она этого добилась? Каким-нибудь низким способом, не иначе. Но как?
Мистер Уилкокс вернулся в одиннадцать и выглядел очень усталым. Завтра начнется дознание, и полиция требует присутствия его сына.
— Я так и думал, — сказал Чарльз. — Естественно, я буду самым важным свидетелем.
После ужаса и суматохи, начавшихся с болезни тетушки Джули и так и не закончившихся со смертью Леонарда, возвращение прежней здоровой жизни казалось Маргарет немыслимым. События шли своим чередом — логически оправданным, но лишенным смысла. Люди утратили человечность и стали выбирать нравственные ценности так же произвольно, как игральные карты из колоды. Было естественно, что Генри поступит так, а не иначе, тем самым заставив Хелен поступить именно так, как она поступила, а потом он решит, что с ее стороны это было дурно; естественно, что и сама Маргарет тоже решит, что Генри повел себя дурно; естественно, что Леонарду захочется узнать, что сталось с Хелен, и он явится к ним, а Чарльз из-за этого разозлится, — естественно, но невероятно. В этом переплетении причин и следствий что стало с их истинным «я»? Вон в саду лежит Леонард, умерший по естественным причинам. Но жизнь — это глубокая-глубокая река, а смерть — голубое небо; жизнь — это дом, а смерть — пучок скошенной травы, цветок, башня. Жизнь и смерть представлялись ей чем угодно и всем вместе сразу, но только не упорядоченным безумием, когда король бьет даму, а туз — короля. Но нет! За этим безумием все же таились красота и приключение, такие, о которых мечтал лежавший у ее ног человек; по эту сторону гробовой плиты существовали и надежда, и более искренние отношения, выходившие за рамки связывающих нас ограничений. Подобно узнику, который, глядя на небо, видит манящие его звезды, Маргарет среди ужаса и суматохи тех дней различала работу высших движущих сил Вселенной.
И Хелен, онемевшая от страха, но ради ребенка пытающаяся сохранять спокойствие, и мисс Эйвери, спокойная, но ласково бормочущая: «Никто так и не сказал пареньку, что он станет отцом», — тоже напоминали Маргарет, что ужас — это еще не конец. К какой конечной гармонии мы стремимся, она не знала, но ей казалось вполне вероятным, что родившийся ребенок откликнется на красоту и приключения, которые развернет перед ним мир. Она шла по освещенному солнцем саду, собирая нарциссы, белые с темно-красными глазками. Больше ей нечего было делать; прошло время телеграмм и гневных попреков, и казалось, что будет правильно, если Леонарду сложат на груди руки, полные цветов. Он отец ребенка, и оставим все так, как есть. Пусть убогость превратится в Трагедию, чьи глаза — звезды, и в чьих ладонях заключены закат и рассвет.