На восьмой раз Фадавар приложил острие ножа выше локтя и вдруг замер; бледный металл как бы повис в четверти дюйма от его темной кожи. Пот капал у него со лба, его раны роняли рубиновые слезы. Казалось, мужество оставило чернокожего вождя, но тут он что-то прорычал, оскалился и одним махом распорол себе руку.
Его колебания подстегнули Насуаду; у нее словно прибавилось сил. Ее охватило какое-то яростное возбуждение, отчего терзавшая ее боль стала вдруг почти приятной. Она повторила движение Фадавара, а затем, словно пришпоренная собственным безрассудством, снова нанесла удар.
— Попробуй теперь и ты так! — прошептала она. Перспектива нанести сразу два удара — один, чтобы сравняться в счете с Насуадой, а второй, чтобы вырваться вперед в этом жутком состязании, — похоже, несколько смутила Фадавара. Он заморгал, облизал губы, покрепче ухватился за рукоять ножа и несколько раз перехватил его поудобнее, прежде чем занести лезвие над своей рукой. Затем снова нервно облизал губы.
И тут судорога свела ему левую руку; нож выпал из скрюченных пальцев и воткнулся в землю.
Фадавар поднял его. Было видно, с какой силой поднимается и опадает под одеждами его грудь. Подняв нож, Фадавар коснулся лезвием обнаженной руки, и на коже сразу проявилась тонкая красная дорожка пореза. Он судорожно стиснул зубы, отчего подбородок его сперва окаменел, затем дрогнул, и по всему его сильному телу пробежала дрожь. Вдруг Фадавар согнулся пополам, прижимая к животу израненные руки, и тихо сказал:
— Я сдаюсь.
Барабаны тут же смолкли.
Несколько мгновений в шатре стояла гробовая тишина, а затем король Оррин, Джормундур и все остальные прямо-таки взорвались торжествующими криками.
Насуада почти не слышала ни этих ликующих криков, ни встревоженных вопросов Джормундура и Оррина. Она ощупью добралась до своего трона и рухнула на него, стараясь забиться поглубже и снять с ног нагрузку, пока они сами под нею не подогнулись. Она держалась из последних сил, хотя все перед нею затянуло каким-то мерцающим маревом; потерять сознание сейчас было недопустимо; да она бы никогда и не позволила себе грохнуться в обморок на глазах у этих чернокожих воинов. Кто-то мягко коснулся ее плеча, и она, словно очнувшись, поняла, что рядом с ней стоит Фарика с грудой бинтов.
— Госпожа моя, можно мне перевязать тебя? — спросила Фарика. На лице у нее была написана неуверенность, смешанная с любовью и заботой: верная служанка понятия не имела, как именно прореагирует сейчас Насуада.
Но та лишь молча кивнула, и Фарика принялась перебинтовывать чистым полотном ее израненные руки.
Вскоре к ним подошли Наако и Рамусева. Они дружно поклонились, и Рамусева сказал:
— Никогда прежде никто из соревнующихся не наносил себе столько порезов! Во время Испытания Длинными Ножами вы оба доказали свое мужество, но победила, безусловно, ты, госпожа Насуада. Мы расскажем нашему народу о твоем подвиге и не сомневаемся, что наши соплеменники с готовностью присягнут тебе на верность.
— Благодарю вас, — тихо промолвила Насуада и прикрыла веками глаза, ибо мучительная боль в руках все усиливалась.
— Госпожа моя…
Но Насуада уже почти ничего не слышала, лишь какое-то невнятное бормотание, странное смешение различных звуков, в котором даже не пыталась разобраться, все глубже и глубже погружаясь в себя, в те потайные уголки своего сознания, где боль уже не казалась столь невыносимо резкой. Она точно плавала в некоем темном и теплом чреве, освещенном непонятными разноцветными вспышками огня.
Из этого краткого забытья ее вывел голос Трианны. Колдунья сказала:
— Прекрати это, служанка, и поскорее сними бинты, чтобы я могла исцелить твою госпожу.
Насуада открыла глаза и увидела Джормундура, короля Оррина и Трианну, которые стояли вокруг нее. Фадавар и его люди шатер уже покинули.
— Нет, — сказала Насуада.
Все с удивлением посмотрели на нее, и Джормундур тут же принялся ее успокаивать:
— Насуада, мысли твои затуманены, но ордалия уже закончена. Все позади, и тебе вовсе не нужно больше терпеть эту боль. И уж, по крайней мере, кровотечение-то остановить совершенно необходимо, так что…
— Фарика прекрасно с этим справляется. А чуть позже целитель просто зашьет мои раны и смажет, чем нужно,
чтобы уменьшить воспаление, но больше ни к каким средствам я прибегать не буду.
— Но почему?
— Испытание Длинных Ножей требует от участников, чтобы их раны заживали естественным образом, иначе они не смогут в полной мере испытать ту боль, которой требует ордалия. Если я нарушу это правило, победителем будет объявлен Фадавар.
— Но ты позволишь мне хотя бы облегчить твои страдания? — спросила Трианна. — Я знаю несколько заклинаний, которые способны утишить любую боль. Если бы ты посоветовалась со мной прежде, я могла бы сделать так, что ты сумела бы хоть всю руку себе отсечь, не почувствовав ни малейшей боли.
Насуада рассмеялась и даже позволила себе слегка покачать головой, хотя голова у нее ужасно кружилась.
— И я бы ответила тебе точно так же, как и сейчас: бесчестный обман тут совершенно недопустим. Я должна была выиграть это состязание и выиграть его без обмана, чтобы никто в будущем не мог поставить под сомнение мои способности предводителя варденов.
И король Оррин очень мягко и вкрадчиво спросил:
— А если бы ты проиграла?
— Я не могла проиграть. Даже если бы это означало мою погибель, я ни за что не позволила бы себе отдать в руки Фадавара бразды правления варденами.
Оррин сурово и внимательно смотрел на нее несколько минут, потом промолвил:
— Я верю тебе. Вот только стоит ли верность кочевых племен столь великой жертвы? Ты играешь слишком важную роль, чтобы тебя можно было с легкостью заменить.
— Верность кочевых племен? Нет, она, возможно, и не так важна для нас, но имевшее место испытание будет иметь такой отклик, который далеко превзойдет все прочие ожидания. Ты и сам должен это понимать. И прежде всего, это еще больше сплотит наши силы. По-моему, это вполне достойная плата за то, что я по собственной воле оказалась смелее призрака смерти.
— Но скажи все же, что, по-твоему, выиграли бы вардены, если бы ты все-таки сегодня погибла от ран? О каком преимуществе тогда могла бы идти речь? Ведь последствиями этого стали бы полный упадок духа, хаос и, скорее всего, полный крах варденов.
Когда Насуаде доводилось пить вино, мед и другие крепкие напитки, она становилась особенно осторожной со словами и поступками, прекрасно зная, что даже легкое опьянение меняет суждения человека и его поведение, и ей совершенно не хотелось вести себя недостойно и тем самым давать кому-то некие преимущества.
Но сейчас она была пьяна от боли и не понимала того, что поняла впоследствии: ей бы следовало быть столь же осторожной в разговоре с Оррином, как если бы она выпила три кружки сваренного гномами напитка из меда и черники. И если бы тогда она это поняла, врожденная обходительность и воспитанная отцом вежливость и куртуазность никогда не позволили бы ей ответить так, как она ответила.