И в последовавшей за этим тишине лицо Эльвы омрачилось разочарованием.
— Но я по-прежнему их чувствую! — сказала она. Насуада встревоженно наклонилась к ней:
— Кого?
— Тебя, его, ее, всех, кто страдает от боли. Они никуда не делись! Та острая потребность немедленно помочь им исчезла, но их боль по-прежнему пронизывает меня насквозь.
— Что это, Эрагон? — спросила Насуада, еще сильнее наклоняясь над девочкой.
Он нахмурился:
— Я, должно быть, пропустил что-то. Дайте мне немного подумать, и я составлю другое заклинание, которое, возможно, доведет все до конца. Есть несколько других возможностей, которые я учитывал, однако… — Он умолк, встревоженный тем, что отменяющее заклятье не совершило того, на что он рассчитывал. Мало того, особое заклинание, воздействующее исключительно на ту, чужую, боль, которую Эльва постоянно испытывает, будет, конечно же, гораздо труднее, чем целиком отменить воздействие всего предыдущего заклятья. Одно неверное слово, одна плохо составленная фраза — и он может уничтожить всякую способность девочки сопереживать другим, может лишить ее способности когда-либо научиться мысленному общению, может даже уничтожить в ней способность чувствовать собственную боль, так что она даже не заметит, например, что ранена…
Эрагон как раз мысленно советовался с Сапфирой, когда Эльва вдруг громко сказала: — Нет!
Он озадаченно посмотрел на нее.
От девочки, казалось, исходило некое экстатическое сияние. Ее округлые, точно жемчужины, зубки сверкали в улыбке, глаза сияли победоносной радостью.
— Нет, никаких попыток больше не предпринимай!
— Но, Эльва, почему бы…
— Потому что я не хочу, чтобы у меня отнимали силы, чтобы на меня накладывали еще какие-то чары. И, самое главное, потому что я поняла, что действительно могу не обращать на них никакого внимания! — Она вцепилась в подлокотники своего кресла, дрожа от возбуждения. — Да! Не испытывая потребности помогать каждому, кто испытывает страдания, я могу заставить себя отрешиться от этого, попросту не обращать на этих людей внимания. И мне от этого ничуть не становится хуже! Теперь я могу не слышать стонов человека, которому отрезали ногу, могу даже не взглянуть на ту женщину, что сильно обожгла себе руку. Я всех их могу полностью игнорировать, сама совершенно не страдая при этом! Я, правда, не могу сделать так, чтобы совсем не слышать их жалоб, во всяком случае пока, но все равно — великие боги! — какое же это огромное облегчение! Тишина. О благословенная тишина! Больше никаких жалоб на бесконечные раны, царапины, ушибы и переломы! Никаких треволнений и душевных мук, которые доводят легкомысленных юнцов до самоубийства! Никаких сопереживаний брошенным женам или мужьям-рогоносцам! Больше никаких, тысячекратно повторенных стонов раненых, которых так много на этой войне. И я больше не желаю испытывать тот леденящий душу ужас, с которым люди уходят в мир вечного мрака! — Эльва рассмеялась, хотя по щекам у нее катились слезы, и от этого хрипловатого, но вместе с тем мелодичного смеха у Эрагона волосы на голове встали дыбом.
«Но это же безумие! — мысленно обратилась к ней Сапфира. — Если ты действительно можешь все это выбросить из головы, то зачем оставаться в узах сверхчувствительности, все же позволяющей тебе слышать боль других? Ведь Эрагон, скорее всего, смог бы избавить тебя и от этого».
Глаза Эльвы страшновато сверкнули.
— Я все равно никогда уже не стану такой, как все нормальные люди. И если уж я должна быть не такой, как все так позвольте мне сохранить то, что выделяет меня из общей массы. Пока я могу управлять этой своей способностью — а я, похоже, теперь это могу, — я ничего не имею против подобной ноши, ибо взваливаю ее себе на плечи сама, по собственному желанию, а не потому, что мне ее навязали с помощью магии, Эрагон. Ха! Отныне я не стану отвечать ни перед кем и ни перед чем. Если я помогу кому-то, то только потому, что сама этого захочу. Если я буду служить варденам, то только потому, что моя собственная совесть заставит меня сделать это, а не потому, что ты, Насуада, попросишь меня, и не потому, что меня вывернет наизнанку, если я этого не сделаю. Я буду поступать только так, как нравится мне, и горе тому, кто попытается мне воспрепятствовать, ибо я знаю все страхи людей и не замедлю сыграть на них, дабы исполнить любые свои желания!
— Эльва! — воскликнула Грета. — Не говори таких ужасных вещей! Ты же этого не думаешь!
Девочка так резко повернулась к ней, что волосы ее, разлетевшись веером, упали ей на лицо.
— Ах да, о тебе-то я и позабыла, моя служанка. Вечно преданная. Вечно суетящаяся. Я благодарна тебе за то, что ты взяла меня к себе, когда умерла моя мать; благодарна за ту заботу, которой ты меня окружала в Фартхен Дуре и потом, но теперь мне твоя помощь больше не требуется. Я стану жить одна, буду поступать так, как мне хочется, и никогда ни к кому не стану привязываться.
Старуха испуганно прикрыла рот рукавом и, сгорбившись, поспешно отступила от нее.
Слова Эльвы донельзя возмутили Эрагона. Он решил, что не может позволить ей сохранить эту свою способность, если она намерена неправильно, а может, и во зло ею пользоваться. С помощью Сапфиры, ибо та была полностью с ним согласна, он выбрал наиболее действенное из тех новых заклинаний, которые составил в последнее время, и уже открыл было рот, чтобы начать произносить его, когда Эльва змеей метнулась к нему и закрыла ему рот ладошкой, не давая говорить.
Шатер вздрогнул, когда Сапфира взревела, чуть не оглушив Эрагона, обладавшего теперь сверхъестественным слухом. Все сразу заговорили, завертелись, кроме Эльвы, которая так и не отняла от уст Эрагона свою ладошку, хотя Сапфира и велела ей довольно сердито: «А ну, цыпленок, немедленно отпусти его!»
Привлеченные ревом Сапфиры, шестеро охранников Насуады ворвались в шатер, размахивая оружием, а Блёдхгарм и остальные эльфы подбежали к Сапфире и встали по обе стороны от нее, еще сильнее приподняв заднюю стенку шатра. Насуада махнула рукой, и Ночные Ястребы тут же опустили оружие, но эльфы остались в прежней боевой позиции. Их клинки посверкивали, как лед.
Однако Эльву похоже, ничуть не смутили ни суматоха, которую вызвал ее поступок, ни мечи охранников. Она, склонив голову набок, смотрела на Эрагона с таким видом, словно это некая необычная разновидность жука, которого она случайно обнаружила ползущим по краю ее стула, затем улыбнулась с таким милым и невинным видом, что Эрагон даже подивился, как это он мог не доверять ей, и сказала прямо-таки медовым голоском:
— Эрагон, прекрати это. Если ты произнесешь заклятье, ты причинишь мне такой же вред, какой уже когда-то принес. Ты же этого не хочешь, правда? Не хочешь каждую ночь, ложась спать, думать обо мне? Не хочешь, чтобы память о том зле, которое ты мне причинил, без конца мучила тебя? То, что ты собирался сделать сейчас, было злом, Эрагон. Неужели ты мнишь себя верховным судией в этом мире? Неужели ты вынесешь мне столь страшный приговор — хоть я ничего дурного и не делаю — только потому, что я тебе не нравлюсь? Неужели и ты испытываешь то отвратительное наслаждение, командуя другими и для собственного удовольствия меняя их судьбу, которое столь свойственно Гальбаториксу?