Десять дней спустя Эстебан Труэба был избран сенатором Республики, как и предсказала ему Клара. Он отметил это событие праздником для друзей и единомышленников, денежным вознаграждением для служащих и арендаторов в Лас Трес Мариас и изумрудным ожерельем, которое он оставил Кларе на кровати вместе с букетиком фиалок.
Клара стала посещать общественные приемы и политические собрания, где ее присутствие было необходимо, чтобы поддерживать образ мужа как добропорядочного человека и хорошего семьянина. Это нравилось публике и отвечало правилам хорошего тона в консервативных слоях. В таких случаях Клара вставляла зубной протез и украшала себя какой-нибудь драгоценностью, подаренной в свое время Эстебаном. Ее воспринимали как самую элегантную даму их круга, скромную и очаровательную, и никому в голову не приходило, что эта достойная женщина уже давно не разговаривает с мужем.
В связи с новым положением Эстебана Труэбы увеличился круг лиц, которых нужно было принимать в «великолепном доме на углу». Клара не вела счет ни ртам, которые ей нужно было накормить, ни расходам по дому. Счета шли прямо в контору сенатора Труэбы в конгрессе, а он платил, ни о чем не спрашивая, потому как еще раньше открыл, что чем больше он тратит, тем, кажется, больше становится его состояние, а кроме того, пришел к заключению, что вовсе не Клара с ее безбрежным гостеприимством и благотворительностью могла бы разорить его. Вначале он воспринимал политическую власть как новую игрушку. Он подошел к своей зрелости человеком богатым и уважаемым, как поклялся это сделать в своей бедной юности, без помощи родителей и без иного капитала, кроме гордости и честолюбия. Но он понимал, что так же одинок, как и раньше. Сыновья избегали его, а с Бланкой после всего случившегося он не стал возобновлять отношения. Знал о ней лишь то, что рассказывали братья, и ограничивался посылкой чека, верный соглашению, заключенному с Жаном де Сатини.
Он был так далек от своих сыновей, что чувствовал себя неспособным поддержать с ними разговор, не кончив его криком. Труэба узнал о безумствах Николаса, когда было уже слишком поздно, иначе говоря, когда все уже судачили об этом. Он и о жизни Хайме ничего толком не знал. Если бы он подозревал, что Хайме видится с Педро Терсеро Гарсиа, с которым тот поддерживал теплые братские отношения, его, несомненно, хватил бы апоплексический удар, но Хайме сознательно остерегался говорить об этом с отцом.
Педро Терсеро Гарсиа покинул деревню. После ужасной встречи с Эстебаном на лесопилке его укрыл в приходском доме падре Хосе Дульсе Мария и лечил ему руку. Юноша впал в глубокую депрессию и неустанно повторял, что жизнь для него не имеет никакого смысла, потому что он потерял Бланку и не сможет уже играть на гитаре, что было единственным его утешением. Падре Хосе Дульсе Мария подождал, пока сильная натура молодого человека не возьмет свое и не зарубцуется рана на пальцах, а тогда посадил его в омнибус и повез в резервацию индейцев, где показал столетнюю старуху, слепую, с руками, скрюченными от ревматизма, но еще обладавшую волей плести корзины ногами. «Если она может плести корзины ногами, ты сможешь играть на гитаре без пальцев», — пообещал он ему. А после рассказал свою собственную историю.
— В твоем возрасте я тоже был влюблен, сын мой. Моя девушка была самой красивой в нашем селении. Мы собирались пожениться, и она начала вышивать приданое, а я экономить деньги на постройку домика, как вдруг меня призвали на военную службу. Когда я вернулся, она уже вышла замуж за мясника и превратилась в толстую сеньору. Я готов был броситься в реку с камнем на шее, но потом решил стать священником. В год принятия мною духовного сана она овдовела и пришла в церковь с потупленным взором.
Откровенный смех невозмутимого падре подбодрил Педро Терсеро и заставил его улыбнуться впервые за три недели.
— Видишь, сынок, — заключил Хосе Дульсе Мария, — не стоит отчаиваться. Ты снова увидишь Бланку в самый неожиданный день.
Залечив тело и душу, Педро Терсеро Гарсиа поехал в столицу с узелком одежды и небольшим количеством монет, которые священник выделил ему из воскресного подаяния. Еще он дал ему адрес одного руководителя-социалиста в столице, который приютил его в первые дни, а потом нашел ему работу певца в некой богемной группе. Юноша стал жить в рабочем поселке, в деревянной хижине, которая казалась ему дворцом. Мебель составляли пружинный матрац на ножках, тюфяк и стул, два ящика служили столом. Здесь он углублял свои знания о социализме и пережевывал замужество Бланки, отказываясь принять объяснения и слова утешения Хайме. Немного времени спустя он стал владеть правой рукой и пользоваться двумя оставшимися пальцами, продолжая сочинять свои песни о курах и лисицах. Однажды его пригласили на радио, и это стало началом головокружительной популярности, которой даже он сам не ожидал. Его голос часто можно было услышать по радио, а имя сделалось широко известным. Сенатор Труэба, однако, никогда о нем не слышал, потому что у себя в доме не терпел радиоприемников. Он считал, что они служат необразованным людям, являясь носителями опасных влияний и вульгарных идей. Никто не был так далек от народной песни, как он, и единственным, что он принимал в мире музыки, была классическая опера и труппа сарсуэлы, [42] которая каждую зиму приезжала из Испании.
Однажды Хайме пришел домой и сообщил, что решил изменить фамилию, потому что, с тех пор как его отец стал сенатором от партии консерваторов, его товарищи по университету относятся к нему с опаской, а в бедных кварталах ему перестали верить. Эстебан Труэба потерял терпение и готов был надавать ему пощечин, однако вовремя остановился, так как по взгляду Хайме понял, что сын на этот раз постоит за себя.
— Я женился, чтобы иметь законных детей, которые бы носили мою фамилию, а не ублюдков с именем твоей матери! — язвил он, побледнев от злости.
Через две недели он услышал, как в коридорах конгресса и в залах Клуба судачат о том, что его сын Хайме снял с себя брюки и отдал некому индейцу, а сам вернулся домой, прошествовав в кальсонах более пяти километров. Его сопровождали стайки ребят и любопытствующих, которые бурно аплодировали. Эстебан устал защищаться от сплетен и разрешил сыну взять любую фамилию, лишь бы она не говорила о родстве с ним. В тот день, запершись в своем кабинете, он плакал от разочарования и гнева. Он пытался убедить себя, что подобные чудачества у сына пройдут, когда он созреет и рано или поздно станет уравновешенным человеком, будет помогать ему в делах и служить опорой в старости. На другого сына он уже не надеялся.
Николас бросался от одного фантастического предприятия к другому. В эти дни он вынашивал мысль пересечь Кордильеры, подобно тому как много лет назад его двоюродный дедушка Маркос пытался сделать это на примитивном аэроплане. Николас решил подняться на воздушном шаре, в уверенности, что зрелище гигантского шара, зависшего среди облаков, станет уникальным элементом рекламы какого-нибудь газированного напитка. Он выполнил копию одного немецкого цеппелина довоенного образца, который поднимался с помощью системы нагретого воздуха, а внутри помещались один или два отважных человека. Подготовка к этому мероприятию, изучение тайных механизмов, предсказаний карт и законов аэродинамики долго занимали его. Он забыл о занятиях спиритизмом по пятницам и даже не заметил, что Аманда перестала приходить к ним. Когда летательный аппарат был закончен, он столкнулся с препятствием, о котором прежде даже не подумал: управляющий газированными напитками, гринго из Арканзаса, отказался финансировать проект, ссылаясь на то, что, если Николас разобьется на своей махине, снизится объем продаж его пойла. Николас попытался найти других покровителей, но проект никого не заинтересовал. Этого было недостаточно, чтобы Николас отказался от своих замыслов, он решил лететь в любом случае, даже бесплатно. В назначенный день Клара спокойно вязала, не обращая внимания на приготовления сына и на то, что все близкие и соседи пришли в ужас от нелепого плана пересечь горы на этой странной штуковине.