— Я должен поехать туда и навести порядок. Там нужен хозяйский глаз, — бормотал он.
— В деревне стало неспокойно, хозяин, — много раз предупреждал его управляющий. — Крестьяне непокорны. Каждый день требуют что-то новое. В общем, хотят жить как хозяева. Не лучше ли продать собственность?
Но Труэба и слышать не хотел о продаже. «Земля это единственное, что остается, когда все остальное кончается», — повторял он именно те слова, что говорил в свои двадцать пять лет по тому же поводу, когда на него давили мать и сестра. Однако под грузом прожитых лет и своей политической деятельности он стал иначе относиться к Лас Трес Мариас, как и ко многому другому, что прежде ему казалось самым важным. Имение стало для него теперь скорее символической ценностью.
Управляющий был прав: в деревне в эти годы продолжались беспокойства. Это повторял и бархатный голос Педро Терсеро Гарсиа, благодаря чудесам радио доходивший до самых отдаленных уголков страны. В тридцать с небольшим лет он по-прежнему выглядел как простой крестьянин, но это уже был продуманный стиль поведения, ибо знание жизни и успех смягчили его суровость и отшлифовали идеи. Пророческий вид ему придавали длинная борода и грива волос, которую он сам на ощупь обрезал навахой, принадлежавшей его отцу, опередив на несколько лет моду, которую впоследствии так охотно подхватили певцы движения протеста. Он носил брюки, шитые вручную, альпаргаты, сделанные ремесленниками, а зимой надевал пончо из грубой шерсти. Это было его боевое снаряжение. Таким он являлся на концерты и таким смотрел с фотографий на конвертах своих пластинок. Разочарованный в политических организациях, он остановился на том, что повторял три или четыре основные идеи, которыми оснастил свою философию. Он был анархистом. От историй про кур и лисов он пришел к прославлению жизни, дружбы, любви и революции. Его музыка была очень популярной, и только такой упрямец, как сенатор Труэба, мог не замечать ее. Старик запретил радио, чтобы его внучка не внимала мыльным операм, в которых матери теряют своих детей и находят годы спустя, а также чтобы самому избежать расстройства пищеварения из-за подрывных речей политических врагов. У него был современный приемник в спальне, но он слушал только известия. Он не подозревал, что Педро Терсеро Гарсиа оставался лучшим другом Хайме, что он встречался с Бланкой, когда та уходила из дома со своим нелепым чемоданчиком, выдумывая разные предлоги. Он не знал также и того, что в солнечные воскресные дни он водил Альбу гулять и они забирались на холмы, садились на вершине и любовались городом, ели хлеб с сыром и, прежде чем спуститься, кувыркались по склонам, хохоча и лопаясь от смеха, как счастливые щенята; он рассказывал ей о бедных, угнетенных, отчаявшихся людях и о многом другом, о чем лучше было бы ничего не знать внучке Труэбы, как хотелось ее дедушке.
Педро Терсеро видел, что Альба взрослеет, и старался быть рядом с ней, но он все же не стал добиваться отцовских прав, потому что Бланка в этом отношении была непреклонна. Она говорила, что Альба и так выдержала много потрясений и чудо, что она осталась нормальным ребенком, так что не надо вносить путаницу в ее жизнь. Лучше ей по-прежнему верить официальной версии, а, кроме того, Бланка боялась рисковать: если бы дедушка что-то узнал от Альбы, это могло закончиться катастрофой. Во всяком случае, свободный и гибкий ум девочки нравился Педро Терсеро.
— Если она даже не моя дочь, она заслуживает быть моею, — гордо повторял он.
Все эти годы Педро Терсеро не мог привыкнуть к холостяцкой жизни, несмотря на свой успех у женщин и особенно у юных дев, в сердцах которых жалобы его гитары пробуждали любовь. Некоторые из них насильно вторгались в его жизнь; ему же была необходима свежесть этих отношений. Он пытался сделать девушек счастливыми на короткое время, но вскоре деликатно покидал их. Часто, когда одна из них засыпала возле него, вздыхая во сне, он закрывал глаза и думал о Бланке, о ее чудесном теле, о пышной, нежной груди, о тонких морщинках у рта и ее арабских глаз и чувствовал, что тихий крик рвется из груди, перехватывая дыхание. Он пытался оставаться с другими, прошел много дорог, встречал многих женщин, удалялся от нее, но в глубине души, в минуты одиночества и размышлений о смерти Бланка становилась для него единственной. На следующее утро он мягко давал понять новой возлюбленной, что им лучше расстаться и, едва оказывался свободным, возвращался к Бланке, похудевший, с синими кругами под глазами, чувствуя себя виноватым, но с новой песней для своей гитары и огромным запасом нежности для старой подруги.
Бланка, напротив, привыкла жить одна. В конце концов она нашла умиротворение в хлопотах по дому, когда-то великолепному, в своей керамической мастерской и удивительных рождественских зверушках, где законам биологии отвечало только Святое Семейство, затерявшееся среди множества уродцев. Единственным мужчиной в ее жизни был Педро Терсеро, она принадлежала к породе однолюбов. Сила этого неизменного чувства спасала Бланку от тоскливой будничности ее судьбы. Она оставалась верна ему, даже когда тот блуждал среди длинноногих нимф, и любила его в это время ничуть не меньше. Сначала ей казалось, что она умирает всякий раз, как он уходил, но вскоре поняла, что его отсутствие было лишь чем-то вроде короткой передышки, и он неизменно возвращался к ней еще более влюбленным и нежным. Бланка предпочитала эти тайные встречи в случайных отелях скуке совместной жизни, однообразию брака и печали старения на глазах друг у друга, когда в конце месяца нет денег, изо рта плохо пахнет по утрам, в воскресенье чувствуешь скуку и трудно скрыть возрастные заболевания. Она оставалась неисправимым романтиком. Иногда она испытывала искушение забрать свой чемоданчик и то, что осталось в чулке от Клариных драгоценностей, и уйти к Педро вместе с дочерью, но всегда трусила сделать последний шаг. Возможно, она боялась, что эта грандиозная любовь, которая выдержала столько испытаний, не сможет пережить самое ужасное: совместную жизнь.
Альба очень быстро росла, и Бланка понимала, что вскоре уже невозможно будет ссылаться на благополучие дочери, чтобы отвергать требования любовника, но предпочитала оставлять решение на потом. В действительности она не только боялась совместных будней, ее ужасал образ жизни Педро Терсеро, его скромный домишко из досок и цинковых листов в рабочем поселке, среди сотен других таких же хижин с земляным, утрамбованным полом, без воды и с единственной лампочкой, свешивающейся с потолка. Ради нее он переехал из поселка на квартиру в центре, поднявшись таким образом, сам того не желая, до уровня жизни среднего сословия, принадлежать к которому никогда не стремился. Но этого тоже оказалось недостаточно для Бланки. Квартира была грязной, темной, узкой, а здание — мешаниной нелепых вкусов. Она говорила, что не может позволить, чтобы Альба росла здесь, играла с другими детьми на улице и на лестницах, обучалась в народной школе. Так прошла ее молодость и наступила зрелость; она смирилась с тем, что единственные радостные минуты были связаны с тайными отлучками, когда она душилась, надевала свое лучшее платье и нижние юбки, как носят женщины из низов, которые пленяли Педро Терсеро и которые она прятала, краснея от стыда, в самые тайные уголки платяного шкафа, чтобы кто-нибудь их не обнаружил. Эта практичная, земная женщина вознесла свою детскую любовь на недостижимую высоту и трагически прожила ее. Она питала ее фантазиями, идеализировала ее, яростно защищала, ограждала от прозы жизни и сумела превратить в страсть, словно сошедшую со страниц какого-нибудь романа.