— Если бы ты не был моим дядей, я вышла бы за тебя замуж! — шутила Альба.
— А Мигель?
— Он стал бы моим любовником.
Хайме это не показалось забавным, и к концу путешествия он замкнулся в себе. Ночью каждый забрался в свой спальный мешок, они погасили керосиновую лампу и молчали. Альба быстро заснула, а Хайме до рассвета не сомкнул глаз. Ему нравилось говорить, что он считал Альбу как бы своей дочерью, но этой ночью он страшно удивился своему желанию быть не ее отцом, а просто Мигелем. Хайме вспоминал об Аманде и сожалел, что она уже не может тронуть его сердце. Он пытался воскресить в своей памяти жар этой безумной страсти, которую когда-то испытывал к ней, но уже не мог найти в себе прежних чувств. Он уже давно превратился в отшельника. Сперва он был рядом с Амандой, так как взялся ее лечить, и видел почти каждый день. Первое время длилась агония, пока не появилась возможность отказаться от лекарств. Аманда перестала курить, пить ликер и начала вести здоровую и упорядоченную жизнь, немного прибавила в весе, сделала короткую стрижку и снова стала подкрашивать свои огромные темные глаза, носить звенящие бусы и браслеты в трогательном желании вернуть смутный образ, который она хранила о себе самой. Она была влюблена. От депрессии она перешла в состояние постоянной эйфории, и Хайме стал центром этого взрыва эмоций. Огромное усилие воли, которое понадобилось ей, чтобы освободиться от тяжелой зависимости последних лет, она преподнесла ему как доказательство своей любви. Хайме не поощрял ее, но и не смел оттолкнуть, ибо считал, что иллюзия любви может помочь ей выздороветь. Он знал, что время для них было уже потеряно. Как только смог, Хайме попытался установить дистанцию между ними, оправдываясь тем, что давно стал холостяком, погибшим для любви. Ему достаточно было мимолетных встреч с безотказными сиделками больницы или печальных визитов в дома терпимости для торопливого удовлетворения желаний. Несмотря ни на что, он понимал, что некими узами связан с Амандой, которую так отчаянно жаждал в своей юности, но которая теперь уже не трогала его и не могла удержать рядом с собой. Она внушала ему только чувство сострадания, и это было самым сильным чувством, которое он мог теперь испытывать. За всю его жизнь, соприкасавшуюся с нищетой и болью, душа его не очерствела, наоборот, все более была открыта сопереживанию. Однажды, когда Аманда охватила его шею руками и сказала, что любит, он машинально обнял ее и с притворной страстью поцеловал, лишь бы она не заметила, что он не испытывает желания. Так он оказался в положении, свойственном тому возрасту, когда принято считать, что мужчина уже не способен на бурные страсти. «Я уже не гожусь для этого», — думал Хайме после изнурительных свиданий, когда Аманда, чтобы очаровать его, прибегала к изощренным любовным приемам, которые совершенно лишали их сил.
Отношения с Амандой и настойчивость Альбы толкали его на встречи с Мигелем. Часто Хайме не мог избежать их. Он делал все возможное, чтобы держаться безразлично, но Мигель в конце концов пленил его. Мигель возмужал и уже не казался экзальтированным мальчиком, хотя не изменил своим политическим симпатиям, продолжая считать, что без оружия в руках невозможно победить правых. Хайме не соглашался с ним, но не мог не восхищаться его сильным характером. Тем не менее он считал Мигеля одним из тех злых гениев, которыми владеет опасный идеализм и неподкупная чистота. Рядом с такими мужчинами все окрашивается горем, особенно судьба женщин, по несчастью полюбивших их. Хайме не разделял его идеологии, ибо был уверен, что левые экстремисты, подобные Мигелю, наносят Президенту больший вред, чем сторонники правых сил. Однако ничто не мешало Хайме испытывать к Мигелю симпатию, и он преклонялся перед силой его убеждений, его естественной веселостью, его нежностью и великодушием, а также готовностью отдать жизнь за идеалы, которые разделял и Хайме, хотя не чувствовал в себе решимости идти до конца.
Слыша рядом дыхание племянницы, Хайме провел эту ночь беспокойно, засыпать в спальном мешке было неудобно. Когда на следующий день он проснулся, она уже встала и разогрела на завтрак кофе. Дул свежий ветер, и солнце освещало золотыми лучами вершины гор. Альба обняла своего дядю и поцеловала, но тот не вытащил руки из карманов и не ответил на ласку. Он был смущен.
Лас Трес Мариас было одним из последних землевладений на юге, экспроприированных согласно аграрной реформе. Те самые крестьяне, что родились на этой земле и работали здесь из поколения в поколение, организовали кооператив и стали его хозяевами. Они уже три года и пять месяцев не видели своего патрона и успели забыть об ураганах его ярости. Управляющий, в страхе перед тем, какой оборот принимают дела, собрал свои пожитки и пустился наутек, ни с кем не попрощавшись и не предупредив сенатора Труэбу, так как не хотел стать причиной его гнева и считал, что уже выполнил свой долг, предупреждая его об этом не раз. С его отъездом в Лас Трес Мариас какое-то время все плыло по воле волн. Никто не отдавал приказы, да и исполнять их было некому, ведь крестьяне впервые в жизни почувствовали себя хозяевами и испытали вкус свободы. Земли разделили поровну, и каждый стал выращивать, что ему заблагорассудится, пока правительство не прислало агронома, который отпустил им в кредит семена и рассказал о запросах рынка, о трудностях перевозок продуктов и о преимуществах удобрений и дезинфицирующих средств. Крестьяне почти не обратили внимания на этого городского заморыша, — было очевидно, что тот никогда не держал в руках плуга. Они, правда, отпраздновали его визит, открыв священные погреба бывшего хозяина, вытащили вина многолетней выдержки и принесли в жертву быков-производителей, чтобы приготовить мясо с картофелем, луком и кориандром. После отъезда агронома крестьяне съели привезенных из-за границы коров и кур-несушек.
Эстебан Труэба узнал, что потерял свою землю, в тот момент, когда его известили о необходимости оплаты этой земли государственными чеками за тридцатилетний срок пользования и по той самой цене, которую он проставил ранее в декларациях о налогах. Он потерял контроль над собой. Извлек из своего арсенала ручной пулемет, которым не умел пользоваться, и, никого не предупредив, даже своих телохранителей, приказал шоферу, чтобы тот мигом доставил его на машине в Лас Трес Мариас. Он сидел в автомобиле слепой от гнева, без всякого четкого плана в голове.
Подъехав к имению, они вынуждены были внезапно затормозить, потому что путь им преграждала толстая жердь в воротах. Одного из арендаторов обязали сторожить землю, вооружив его киркой и охотничьим ружьем без патронов. Труэба вышел из автомобиля. Увидев хозяина, бедолага неистово зазвонил в школьный колокол, который перенесли поближе, чтобы бить тревогу, и мгновенно упал на землю. Шквал пуль пронесся у него над головой и вонзился в соседние деревья. Труэба не стал смотреть, убит ли сторож. С неожиданной для его возраста ловкостью он бросился по дороге к имению, не глядя по сторонам, так что удар по затылку оказался неожиданным, и он упал ничком в пыль, не поняв, что же с ним произошло. Сенатор очнулся в столовой господского дома, лежа на столе со связанными руками и с подушкой под головой. Какая-то женщина прикладывала к его лбу мокрые тряпки, а вокруг собрались почти все крестьяне, с любопытством взирая на пленника.