Две дороги вели из города на восток; одна ответвлялась в сторону виллы Эмброузов, а вторая углублялась в сельскую местность, в конце концов достигая деревни на равнине, но от нее отходило множество тропинок, протоптанных, когда земля была влажной; они пересекали обширные высохшие поля, ведя к разбросанным фермам и виллам богатых туземцев. Хьюит сошел на одну из таких тропинок, чтобы избежать твердости и зноя большой дороги, а также туч пыли, вздымаемых телегами и ветхими пролетками, которые везли то подгулявших крестьян, то индюшек, выпиравших под сеткой неровными выпуклостями, как воздушные шары, то медную кровать и черные деревянные сундуки только что обвенчавшейся пары.
Прогулка действительно развеяла раздражение, накопившееся за утро, но тоска осталась. Хьюиту казалось несомненным, что Рэчел безразлична к нему: она почти не смотрела на него и, беседуя с мистером Флашингом, проявляла такой же интерес, как в разговорах с ним. Наконец, в его памяти всплыли неприятные слова Хёрста; они стеганули его по душе, словно кнутом. А ведь он оставил ее беседующей с Хёрстом. Она и сейчас разговаривает с ним и, возможно, в самом деле влюблена в него. Хьюит перебрал в уме все доказательства этого предположения: ее внезапный интерес к творениям Хёрста; то, как она цитировала его — уважительно или только слегка подсмеиваясь; само прозвище, которое она дала ему — «Великий Человек», — могло означать нечто серьезное. А вдруг они правда поладили?
— Проклятье! — сказал он сам себе. — Я что, влюблен в нее?
На это он мог дать лишь один ответ. Безусловно, он был в нее влюблен, если вообще понимал, что такое любовь. С тех пор как он впервые увидел ее, она интересовала и привлекала его, и чем дальше, тем сильнее, пока он практически не потерял способности думать ни о чем другом, кроме как о Рэчел. Но, уже начиная, по своему обыкновению, погружаться в долгие грезы о ней и о себе, он остановил себя вопросом: хочет ли он жениться на ней? Вопрос был самым насущным, потому что долго терпеть эти муки и терзания невозможно, необходимо на что-то решиться. Он немедленно постановил, что не хочет жениться ни на ком. Мысль о браке вызывала у него досаду — в том числе и потому, что он досадовал на Рэчел. Он сразу же представил себе картинку: двое сидят наедине перед камином, мужчина читает, женщина шьет. Последовала вторая картинка. Мужчина в компании вскакивает, прощается и спешит оставить друзей с заговорщическим видом человека, который украдкой пробирается к своему маленькому счастью. Обе картинки были очень неприятны, а третья была еще хуже: муж, жена и друг семьи; супруги переглядываются, поскольку кое-что для них само собой разумеется, — они обладают более глубокой истиной и горды этим. Из-за раздражения он шел очень быстро, и сцены вставали перед его мысленным взором сами собой, без малейшего усилия с его стороны, как будто на экране. Вот усталые муж и жена сидят в окружении детей, очень терпеливые, снисходительные и мудрые. Но и эта картинка была неприятна. Он перебрал самые разнообразные сюжеты, беря их из жизни своих друзей, поскольку знал много супружеских пар. Но их он всегда видел заточенными в теплых, залитых светом комнатах. Затем он начал вспоминать тех, кто не состоял в браке, — эти неизменно были деятельны, и существовали в ничем не ограниченном мире, и, кроме того, находились в равном положении с остальными, без какой-либо защиты и преимуществ. Среди его знакомых самыми яркими и добрыми людьми были холостяки и старые девы. В самом деле, он с удивлением понял, что те женщины, с которыми он дружил и которыми восхищался, были незамужними. Создавалось впечатление, что для них брак более вредоносен, чем для мужчин. От этих общих картин он перешел к людям, которых наблюдал в последнее время в гостинице. Те же самые вопросы возникали у него, когда он видел Сьюзен и Артура, или мистера и миссис Торнбери, или мистера и миссис Эллиот. Он замечал, как застенчивое счастье и удивление новизной, свойственные помолвленной паре, постепенно уступали место умиротворенно-терпеливому состоянию, как будто приключения души остались позади и все свелось к исполнению определенной роли. Сьюзен ходила за Артуром с теплой кофтой, потому что он однажды проговорился, что его брат умер от воспаления легких. Хьюиту было забавно смотреть на это, но, если заменить Артура и Сьюзен на Теренса и Рэчел, становилось неприятно. Артур проявлял гораздо меньше охоты отвести кого-нибудь в уголок и поговорить о полетах, о механике аэропланов. Люди остепеняются. Затем Хьюит перешел к парам, женатым уже не первый год. Да, у миссис Торнбери был муж, и ей, как правило, успешно удавалось вовлечь его в беседу, но невозможно было представить, что они говорят друг другу наедине. Те же самые вопросы возникали и в отношении Эллиотов, разве что эти, вероятно, наедине ссорились. Иногда они ссорились и на людях, хотя жена отчаянно старалась скрыть эти перебранки, позволяя себе немножко лицемерить, — она очень боялась общественного мнения, потому что была гораздо глупее мужа и должна была прилагать усилия, чтобы держать его в узде. Нет никаких сомнений, решил Хьюит, что для мира было бы намного большим благом, если бы эти пары расстались. Даже если взять Эмброузов, которыми он восхищался, которых глубоко уважал, — несмотря на всю их любовь друг к другу, разве их брак не был компромиссом? Она уступала ему, баловала его, убирала за ним; в общении с другими она была сама искренность, а с мужем — нет, как и со своими друзьями, если они вступали в конфликт с ее мужем. Странный и прискорбный изъян. Наверное, в ту ночь, в саду, Рэчел была права, когда сказала: «Мы пробуждаем друг в друге самое плохое, мы должны жить отдельно».
Нет, Рэчел была в высшей степени не права! Ему казалось, что по всем соображениям ему не стоит возлагать на себя бремя брака, — но лишь до того, как он вспомнил довод Рэчел, который был ну уж совсем нелеп. Из преследуемого Хьюит превратился в преследователя. Оставив рассуждения о том, почему не следует жениться, он стал думать, какие странности натуры Рэчел привели ее к такому высказыванию. Всерьез ли она говорила? Конечно, следует знать, каков характер человека, с которым ты собираешься провести всю жизнь. Ведь он писатель, вот и надо разобраться, что она за человек. Находясь рядом с ней, он не мог анализировать ее качества, он как будто чувствовал их интуитивно, но вдали от нее ему иногда казалось, что он совсем ее не знает. Она была молода, но и стара одновременно; в ней почти не было уверенности в себе, но она хорошо разбиралась в людях. Она была счастлива — но счастлива чем? Если они останутся вместе, а все восторги иссякнут и им придется иметь дело с обыденностью — что тогда будет? Бросив взгляд на собственный характер, он выделил два качества: он был весьма неаккуратен и не любил отвечать на письма. По его наблюдениям, Рэчел была аккуратна, но он не мог вспомнить ее с пером в руке. Он решил представить званый ужин, например у Крумзов: Уилсон, усадив Рэчел за стол и сев рядом, рассуждает о состоянии либеральной партии. Она говорит… — конечно, она совершенно невежественна в политике. Тем не менее она, безусловно, умна, а также искренна. Нрав у нее неопределенный — это он заметил, — и в ней нет домовитости, и непринужденности нет, нет спокойствия, и не скажешь, что она красива — разве что в некоторых нарядах и в определенном свете. Но у нее есть редкий дар: она понимает то, что ей говорят; как собеседница она не знает равных. Можно говорить о чем угодно, обо всем — она никогда не бывает подобострастна. В этот момент он остановился: ему вдруг показалось, что он знает о Рэчел меньше, чем о ком-либо. Все эти мысли приходили ему в голову уже много раз, часто он пытался рассуждать и спорить с собой; и вот опять кончилось тем, что он вернулся к своим сомнениям. Он не знал ее, не знал, что она чувствует, смогут ли они жить вместе, и хочет ли он жениться на ней, — и все-таки он любил ее.