— Довольно редко.
— Не сочтите за грубость, а чем вы занимаетесь? Я все никак понять не могу. Подруга ваша, я думаю, работает в магазине, так?
— Да. Она манекенщица. У нее чудесная фигура, правда?
— Не обратил внимания. Раз вы говорите, то наверное. Ей ведь за это платят, правильно? А вы тоже в универмаге работаете?
— Не совсем. У меня маленький магазинчик.
— Собственный? И вы одна справляетесь?
— Сейчас я одна все делаю. Раньше хозяином был мой отец, но он умер. Основал магазин дедушка, только сейчас он, конечно, старенький и не может больше работать, вот я и взялась.
— Да вы просто чудо! А чем торгуете?
— Это букинистический магазин, мы продаем подержанные книги. Работы не так уж и много.
— И где он, ваш магазин?
— На Шестой авеню. Недалеко от Вашингтон-сквер.
— А как называется?
— «Беннет».
— Значит, это ваша фамилия?
— Да.
— Беннет, а дальше?
— Кейт.
Молодой человек кивнул.
— Из меня вышел бы хороший прокурор, — сказал он, опередив возможные упреки по поводу такого допроса с пристрастием. — Вы, наверное, думаете: закончатся когда-нибудь эти бесконечные вопросы? Так, а куда бы вам хотелось пойти?
— Наверное, нужно найти вашего друга и Женевьеву? Они будут гадать, куда мы подевались.
— Пусть гадают. Хватит с меня вашей Дженни.
— Почему она вам не нравится, не понимаю.
— Мне вы нравитесь. Поедим мороженого или, хотите, покатаемся на поезде?
Кэти выбрала менее рискованное развлечение, и дальше они пошли с мороженым, дружески болтая. Кэти искоса поглядывала на своего нового знакомого. Это был очень серьезный молодой человек, и притом не просто красивый. Была в нем какая-то значительность. Один раз Кэти заметила, как двое мальчишек в толпе уставились на него чуть ли не с почитанием. Она не могла угадать, кто же он такой, а спросить боялась. Стесняться она почти перестала и все-таки не решалась говорить обо всем подряд. Ей даже не приходило в голову, что вполне естественно в свою очередь задать несколько вопросов. Она привыкла отказывать себе во всем, удержалась и теперь. Ей было довольно идти с ним рядом, не пытаясь выяснить, как его зовут и чем он занимается.
Имя он назвал сам, перед тем как они наконец расстались.
Они стояли на набережной и смотрели на реку. Дневная жара уже спала, с Гудзона дул приятный прохладный ветерок. Кэти испытывала какое-то странное чувство, похожее на грусть. Ей было жаль, что такой чудесный день закончился.
Молодой человек переступил с ноги на ногу.
— Здорово, что я вас встретил. Слушайте, я зайду вас навестить. На Шестой авеню. Не возражаете?
Он не стал дожидаться ответа.
— Брэди моя фамилия. Тед Брэди, спортивный клуб «Гленко».
Помолчав, он прибавил:
— Без всяких там, — и опять надолго замолчал.
— Вы мне очень понравились. А вон ваша подруга идет. Возвратитесь к ней, наверное? До свиданья!
Он быстрыми шагами пошел прочь и вскоре затерялся в толпе перед эстрадой.
Кэти вернулась к Женевьеве, а Женевьева повела себя просто ужасно. Холодная и надменная, словно прекрасный оскорбленный айсберг, она ни слова не проронила во всю обратную дорогу до Шестой авеню. А Кэти, чье нежное сердечко в другой раз изболелось бы от такой суровости, сидела рядом с ней и таяла от счастья. Мыслями она была далеко от мрачно-ледяной подруги и заново переживала этот удивительный день.
Да, день был удивительный, однако на Шестой авеню поджидала беда. В бескорыстной жизни Кэти беда всегда была поблизости. В маленьком книжном магазинчике Кэти застала мистера Мердока, стекольщика. Он уже собирался уходить. Мистер Мердок приходил по понедельникам, средам и пятницам играть в шашки с ее дедушкой. У дедушки нижняя часть тела была парализована, поэтому он не мог выходить из дома, и Кэти по утрам вывозила его в кресле на колесиках прогуляться по Вашингтон-сквер.
Мистер Мердок очень обрадовался, увидев Кэти.
— А я уж думал, когда ты вернешься? Боюсь, наш старичок немного расстроен.
— Он заболел?
— Не заболел — расстроен. И главное, я виноват. Подумал, ему будет интересно, и прочел вслух статью из газеты, про английских суфражисток, а он прямо взорвался. Теперь ты вернулась — он, наверное, успокоится. Зря я ему это прочитал. Забыл, понимаешь ли, на минутку.
— Не беспокойтесь, пожалуйста, мистер Мердок. Все будет хорошо. Я пойду к нему.
Старик сидел в задней комнате. Лицо у него покраснело, он то и дело взмахивал руками. Как только Кэти вошла, он закричал:
— Я этого не допущу! Говорю тебе, я этого не допущу! Если парламент ничего не может сделать, я разгоню парламент!
— Дедушка, — быстро заговорила Кэти, — я здесь, с тобой. Так замечательно погуляла! Было просто чудесно. Я…
— Говорю тебе, это нужно прекратить! Я не позволю!
— Ну что ты, они же стараются. Им трудно, потому что ты так далеко. Я думаю, ты мог бы написать им резкое письмо.
— И напишу! И напишу! Возьми сейчас же бумагу. Ты готова? — Он запнулся и жалобно посмотрел на Кэти. — Я не знаю, как его составить. С чего лучше начать?
Кэти набросала несколько строчек.
— Может быть, так: «Его величество изволит сообщить правительству, что он крайне удивлен и возмущен тем, что его предыдущие обращения не получили никакого отклика. Если так будет продолжаться, он, к своему большому сожалению, вынужден будет передать дело в соответствующие инстанции».
Кэти выпалила все без запинки, еще не закончив письма. Это была любимая формула ее отца, которую он применял в тех случаях, когда покупатели плохо себя вели в магазине.
Старик тут же просиял. Все его возмущение пропало, он был доволен и счастлив.
— Правильно, пусть почешутся! Пока я король, я такого не допущу, а если им это не нравится, пусть пеняют на себя. Ты хорошая девочка, Кэти.
Он захихикал:
— А я выиграл у лорда Мердока пять партий всухую!
Два года назад старый Мэтью Беннет объявил широким массам в лице Кэти и дымчато-серой кошки, которая забрела к ним с Вашингтон-сквер в надежде на угощение, что он — король Англии.
Два года — долгий срок. Обычно мании старика менялись с такой скоростью, что Кэти при всем старании не успевала за ними уследить. Особенно ей запомнился тот случай, когда дедушка лег спать с президентом Рузвельтом, а проснулся пророком Илией. Единственный раз за все долгие годы ей ужасно захотелось махнуть на все рукой и устроить истерику — что любая другая сделала бы без всяких раздумий.