Следующие пять минут Дональд провел в одиночестве, занятый двумя мыслями — во-первых, о печальной невозможности согласовать воспоминания разных людей об одних и тех же событиях и, во-вторых, причем с некоторым испугом, о том, что нынешняя, взрослая Нэнси привлекает его ничуть не меньше, чем та маленькая Нэнси из детства. За прошедшие полчаса в нем пробудились чувства, каких он не испытывал после смерти жены и уже не надеялся когда-нибудь испытать вновь.
Они сели рядышком на диване и раскрыли альбом. Нэнси улыбалась и выглядела счастливой.
— Это просто чудо! — говорила она. — Просто чудо, что ты оказался таким милым и сохранил обо мне такие… такие прекрасные воспоминания. Ах, если бы я знала все это тогда! После твоего отъезда я тебя возненавидела.
— Мне очень жаль, — сказал он тихо.
— Но все это в прошлом, — заверила она, уже начиная заводиться. — Давай поцелуемся и представим себе…
— …Примерные жены обычно так не поступают, — продолжила она спустя минуту. — После замужества я от силы пару раз целовалась с другими мужчинами.
Он был взволнован, но в еще большей мере смущен. Кого он сейчас целовал: Нэнси? свою память о ней? или вот эту прелестную трепещущую незнакомку, которая тут же отвела взгляд и перевернула страницу альбома?
— Погоди, — сказал он. — Мне нужно несколько секунд, чтобы прийти в себя, а то я не смогу разглядеть фотографии.
— Больше мы этого делать не будем. Я и сама никак не опомнюсь.
Далее Дональд произнес одну из тех банальных фраз, которые могут значить очень многое либо не значить ничего:
— Еще не хватало нам снова влюбиться друг в друга.
— Прекрати! — Она рассмеялась, но почти беззвучно. — Прошлое не вернуть. Это был лишь мгновенный порыв, о котором я постараюсь забыть.
— Не рассказывай об этом мужу.
— Почему бы и нет? Я не держу от него секретов.
— Его это больно заденет. Никогда не рассказывай мужчине такие вещи.
— Ладно, не буду.
— Поцелуй меня еще раз, — вырвалось у него, однако Нэнси уже открыла новую страницу и радостно ткнула пальцем в фотографию.
— А вот и ты! — сказала она. — Как раз вовремя нашелся!
На снимке он увидел маленького мальчика в шортах, стоявшего на пирсе, а позади него виднелась парусная шлюпка.
— Я помню, — сказала она, торжествующе смеясь. — Отлично помню тот самый день. Снимала Китти, а потом я украла у нее это фото.
С первого взгляда Дональд не узнал себя на снимке, а потом присмотрелся, нагнувшись поближе, — не узнал себя совершенно.
— Это вовсе не я, — сказал он.
— Именно ты. Снимок сделан во Фронтенаке в то лето, когда… словом, когда мы часто лазили в пещеру.
— В какую пещеру? Я всего-то три дня провел во Фронтенаке. — Он вгляделся в слегка пожелтевший снимок. — И это точно не я. Это Дональд Бауэрс. Мы с ним были немного похожи.
Теперь она уставилась на него, откинувшись назад и как бы сразу отдалившись.
— Но ты ведь и есть Дональд Бауэрс! — вскричала она громче прежнего, но сразу же поправилась: — Нет, конечно же. Ты — Дональд Плант.
— Я так и сказал тебе по телефону.
Она поднялась с дивана, шокированная этим открытием:
— Плант! Бауэрс! Я что, схожу с ума? Или это из-за виски? Как-то все смешалось в голове, когда я тебя увидела. Ну-ка, вспомни — что я тебе наговорила?
Он постарался изобразить полное спокойствие и перевернул очередную страницу.
— Да ничего особенного, — сказал он, меж тем как перед мысленным взором мелькали картины, увы, без его участия: Фронтенак, пещера, Дональд Бауэрс… — И все же это ты меня отшила!
Нэнси уже находилась в противоположном конце комнаты.
— Только никому не рассказывай эту историю, — сказала она. — Слухи расходятся быстро.
— Да тут и рассказывать-то нечего! — заверил он, но при этом подумал: «Так, значит, она впрямь была гадкой девчонкой».
И в следующий миг его накрыла волна жгучей, бешеной ревности к маленькому Дональду Бауэрсу — притом что он, казалось, навсегда изгнал ревность из своей жизни. Быстрыми шагами он пересек комнату, этим движением словно обращая в ничто двадцать прошедших лет и сам факт существования Уолтера Гиффорда.
— Поцелуй меня еще раз, Нэнси, — попросил он, опускаясь на одно колено рядом с ее стулом и кладя руку ей на плечо.
Но она резко отстранилась:
— Ты опоздаешь на свой рейс.
— Пустяки. Я могу его пропустить. Сейчас это не имеет значения.
— Прошу тебя, уйди, — сказала она холодно. — И попытайся понять, каково мне сейчас.
— Сейчас ты ведешь себя так, будто совсем меня не помнишь! — вскричал он. — Неужели ты не помнишь Дональда Планта?
— Отчего же, я помню и тебя… Но это было так давно. — В ее голосе вновь появились жесткие нотки. — Для вызова такси звони «Крествуд восемьдесят четыре восемьдесят четыре».
…Всю дорогу до аэропорта Дональд обескураженно покачивал головой. Он уже полностью пришел в себя, но пока что был не в силах осмыслить происшедшее. И только когда самолет с ревом взмыл в темное небо и пассажиры образовали свой маленький мирок, оторванный от большого мира внизу, начала вырисовываться некая аналогия между той встречей и этим полетом. Пять ослепляющих минут он прожил как безумец одновременно в двух мирах — он был двенадцатилетним мальчиком и мужчиной тридцати двух лет, и эти две сущности слились в нем неразрывно и безнадежно.
Дональд многое утратил за эти часы между рейсами, но, поскольку вторая половина нашей жизни и так большей частью состоит из утрат, данное обстоятельство можно считать не столь существенным.
На киностудии был сочельник. К одиннадцати утра Санта-Клаус успел навестить большую часть ее немалого населения, одарив каждого сообразно заслугам и рангу.
Щедрые подношения от продюсеров звездам и от агентов — продюсерам уже нашли своих получателей в кабинетах и бунгало; в каждом съемочном павильоне только и было разговоров что о забавных подарках, сделанных актерами режиссерам и режиссерами — актерам; ручейки шампанского дотекли из рекламных отделов до журналистов и рецензентов. Конверты с купюрами разного достоинства — пятьдесят, десять, пять долларов — от продюсеров, режиссеров и сценаристов, подобно манне небесной, сыпались на средний и младший персонал.