Меня уже давно не интересовали охотничьи трофеи. Я по-прежнему любил стрелять, ценил чистое красивое попадание, но убивал в целях сугубо практических: чтобы добыть мясо, или подстраховать Мэри, или уничтожить объявленного вне закона хищника, или избавить крестьян от вредителей. В Магади я добыл в качестве охотничьего трофея одну импалу и сохранил голову взятого на мясо сернобыка, чьи рога мне приглянулись, да застрелил в целях самозащиты буйвола и оставил его рога как напоминание о пережитой опасности. Я и сейчас думаю о том случае с улыбкой: ценный вклад в сокровищницу памяти, одна из тех ситуаций, детали которых можно смаковать перед сном, или вспоминать, проснувшись среди ночи, или прокручивать в голове, когда тебя пытают.
— Котенок, помнишь того буйвола, на рассвете?
Мэри посмотрела мне в глаза.
— Не спрашивай об этом. Я сейчас думаю про льва.
Спать легли рано, удовлетворясь неразогретым ужином. Весь вечер, под монотонные барабаны дождя, Мэри писала в дневник. Несмотря на плотную шумовую защиту, я спал скверно и дважды просыпался в поту тяжелого кошмара. Второй раз был особенно мучительным. Выпростав руку из-под москитной сетки, я нашарил бутыль с водой и фляжку джина. В темноте приходилось действовать на ощупь. Я свернул подушку валиком, подмостил под спину, чтобы было повыше, добавил сверху крошечную ароматическую подушечку, набитую сосновыми иголками, нащупал пистолет возле правого бедра, фонарь возле левого — и открутил колпачок.
Первый глоток, крепкий, как рукопожатие друга, придал мне смелости: кошмар выдался качественный, из худших, а они у меня бывают такие, что не дай Бог. Я знал, что не могу напиваться, пока Мэри охотится на льва, но завтра охоты не светило. Таких ночей не случалось уже давно, я даже успел избаловаться и начал думать, что с кошмарами покончено. Ну что ж, будем знать. Наверное, сыграла роль духота в закупоренной палатке или тот факт, что я весь день просидел без движения.
Второй глоток пошел легче и по вкусу напоминал лучшие клопоморы моей юности. Не такой уж и страшный кошмар, подумал я. Бывали и хуже. Просто сработал фактор неожиданности: я действительно отвык от настоящих, серьезных кошмаров, после которых просыпаешься в холодном поту, и каждую ночь видел обычные сны, иногда плохие, но большей частью хорошие.
В темноте раздался голос Мэри:
— Папа, ты пьешь?
— Пью. А что?
— Дай и мне капельку.
Я высунул фляжку из-под сетки и встретился с ее рукой.
— А вода есть?
— Держи. — Я передал воду. — У тебя же своя рядом с кроватью.
— Ты не велел зажигать ночью свет.
— Бедный котенок. А что ты не спишь?
— Я спала. А потом стала сниться всякая дрянь, даже рассказывать не хочу.
— Мне тоже.
— Держи свою «Джинни», — она вернула фляжку, — может, еще понадобится. А теперь возьми меня за руку… вот. Сожми крепко-крепко. Никто не умер, правда? Ни ты, ни Джи-Си, ни Отец.
— Нет, котенок. Все живы.
— Спасибо. Постарайся заснуть. Ты ведь никого не любишь, кроме меня? Белых, я имею в виду.
— Ни черных, ни белых, ни загорелых.
— Спи спокойно. Бог тебя храни. Спасибо, что угостил джином.
— Спасибо, что разогнала кошмары.
— Моя прямая обязанность.
Потом я лежал с открытыми глазами, вспоминая разные страны и трудные времена, думая о природе кошмаров, надеясь, что завтра распогодится, — и незаметно задремал, и опять проснулся в мокром диком ужасе, и долго еще слушал спокойное дыхание Мэри, еле различимое сквозь шум дождя, прежде чем отважился на новую попытку заснуть.
Утро было холодным. Вершину закрывали тяжелые тучи, и порывами налетал ветер, принося ливневые заряды, зато обложной непрерывный дождь прекратился. Я пошел к периметру, чтобы переговорить с Кейти, и застал его в прекрасном расположении духа. На нем были плащ и старая фетровая шляпа; к завтрашнему дню, заявил он, погода установится. Я попросил его не начинать возню с ослаблением оттяжек, пока не проснется мемсаиб. Он похвалил грамотно вырытые дренажные канавы, благодаря которым столовая и спальные палатки остались сухими. Насчет костра уже распорядились, и в целом настрой был бодрый. Я рассказал Кейти, что видел сон проливень над заказником. Это была ложь, но я рассудил, что Отец скорее всего пришлет добрые вести, к которым на хвост не помешает прицепить увесистую ложь. Если берешься прорицать, то лучше делать это с высокими шансами на успех.
Кейти выслушал мой сон внимательно, с деланным уважением, а затем рассказал свой, в котором проливные дожди накрыли всю территорию до реки Тана, что на границе с пустыней, и шесть лагерей сафари оказались отрезанными от мира на несколько недель. Мой сон, таким образом, был посрамлен. Я знал, однако, что он запротоколирован и будет подвергнут тщательной проверке. Ложь следовало подкрепить правдой, и я добавил, что во сне мы также повесили Стукача, причем описал экзекуцию в деталях: где, когда, при чьем участии, как держал себя приговоренный, кто вытащил его из петли и куда именно отвезли на охотничьем джипе тело, чтобы бросить на съедение гиенам.
Кейти ненавидел Стукача уже много лет, и мой рассказ пришелся ему по душе, хотя он счел должным предупредить, что у него во сне ничего похожего не происходило. Я присовокупил еще парочку аппетитных штрихов, вызвав довольную улыбку, после чего Кейти заявил мечтательно и в то же время на полном серьезе:
— Не делай так.
— Да кто же позволит! Сон был — и достаточно.
— Не надо делать вуду.
— Я не занимаюсь вуду. Ты хоть раз видел, чтобы я навредил человеку?
— Я не говорю: ты колдун. Я говорю: колдовать не надо. Негоже такому случиться, чтобы повесили Стукача.
— Хочешь его спасти? Что ж, сон можно забыть.
— Хороший сон, — сказал Кейти. — Только хлопот не оберешься.
Первый ясный день после дождя — идеальное время для религиозной пропаганды, ибо ум человеческий, на время дождя уходящий в себя, с первым проблеском неба вновь раскрывается навстречу красоте истинной веры. Сидя у костра и потягивая чай, я наслаждался свежевымытым пейзажем. Мисс Мэри самозабвенно спала, потому что солнце, обычно выступающее в роли будильника, еще не показалось. К костру подошел Мвинди со свежим чайником и долил мне кипятка.
— Добрый дождь, — улыбнулся он. — Прошел и кончился.
— Помнишь, Мвинди, как говорил Махди? — сказал я назидательно. — Он говорил: «Мы ясно видим, наблюдая закон природы, что дождь проливается с небес во времена нужды. Зелень и плодородие земель наших зависят прямо и строго от небесного дождя. Верхний слой земляной пересыхает без него, лишаясь влаги. Понятно каждому, что связаны нерушимо воды небесные и воды земные. Так промысел человека сродни промыслу божественному, как земная вода сродни небесной».