— Я толком не разобрался. Какой «Тайм» будешь читать?
— Я вот этот начала. Или ты его хочешь?
— Мне без разницы.
— И ведь еще ни разу не сказал, что любишь меня… Что рад меня видеть…
— Я тебя люблю и очень рад тебя видеть.
— Ну и хорошо. Я тоже рада, что вернулась.
— А еще про Найроби?
— Тот джентльмен, что ходил со мной ужинать, я упросила его сводить меня в музей Кориндона. Боюсь, ему было скучно.
— Ела что-нибудь вкусненькое в «Гриле»?
— Рыба с Великих озер была превосходна. Филе вроде окуня или речной щуки. Что за рыба, они не сказали, называется самаки. Еще копченый лосось, импортный, и устрицы, кажется. Не помню точно.
— А сухое греческое вино?
— О, ну как же без него! Алеку оно, кстати, не понравилось. Он и в Греции бывал, и на Крите, с твоим дружком из РАФ, если я правильно поняла. Которого он тоже не любит.
— Что, Алек сильно нудил?
— Только по мелочам. Зато мы с тобой не будем занудами, верно?
— Верно. Хочешь еще выпить?
— Спасибо, дорогой. А вот и Кейти. Тебе что заказать?
— Кампари с джином.
— Хорошо быть снова дома! Давай сразу после ужина ляжем спать.
— Давай.
— Обещай, что никуда не уйдешь на ночь глядя.
— Обещаю.
После ужина я читал почтовую версию журнала «Тайм», а Мэри писала в дневник. Потом она взяла фонарик и ушла в туалет по протоптанной дорожке, а я потушил газовый рожок, повесил фонарь на дерево, разделся, аккуратно сложил одежду в изножье кровати и улегся, заправив москитную сетку под матрас.
Меня клонило в сон, хотя было еще не поздно. Мэри вошла в палатку, забралась в кровать, и я на время отложил другую Африку в сторонку, чтобы мы смогли вернуться в нашу Африку. Разница между Африками была существенной, и поначалу в груди возникло привычное чувство разлома, но потом я отключил мысли и отдался ощущениям, из которых самым приятным было тело Мэри. Мы занимались любовью трижды, последний раз — молча, хмуро, бездумно, сосредоточенно, после чего разом, как метеорный дождь в холодную ночь, провалились в сон. Метеорный дождь и впрямь мог случиться в эту ночь: она была достаточно холодна и безоблачна. Ближе к утру Мэри перебралась в свою кровать, и я прошептал ей вслед:
— Спокойной ночи, радость.
Проснулся я на рассвете. Натянул поверх пижамы противомоскитные сапоги, надел свитер, застегнул халат, опоясался пистолетом и вышел к костру, возле которого возился Мсемби. Мвинди уже позаботился о чайнике. Разложив газеты по датам, я взялся сперва за старые. Бега в Отёй и Ангьене должны были как раз закончиться, однако почтовые версии британских газет не освещали французских ипподромов. Я пошел проверить, не проснулась ли мисс Мэри, и обнаружил, что она уже умылась, оделась и закапывала глаза, лучезарно улыбаясь.
— Доброе утро, дорогой! Хорошо выспался?
— Отлично. А ты?
— Только что проснулась. Утром слышала, как Мвинди принес чай, а потом опять заснула.
Я обнял ее, почувствовав под свежей рубашкой упругое крепкое тело. Пикассо, помнится, называл ее «карманным Рубенсом», и это соответствовало правде — она действительно была карманным, точнее, спортивным Рубенсом весом всего в 55 килограммов; правда, лицо у нее было совсем не рубенсовское. Я сжал ее покрепче и зашептал на ухо.
— О да! — ответила она смеясь. — А ты?
— Я тоже.
— Хорошо, правда, когда нас в лагере только двое? Тут все наше: и вершина, и эта красивейшая страна, и никто нам не помешает.
Позавтракала мисс Мэри плотно: печень импалы, бекон, половина папайи с лимонным соком и две чашки кофе. Я ограничился кофе со сгущенкой и без сахара — всего одной чашкой, так как не знал, чем предстоит заняться, и не хотел, чтобы кофе плескался в животе.
— Скучал по мне?
— Конечно.
— Я тоже по тебе скучала. Надо было столько всего успеть… Ни одной свободной минуты, представляешь?
— Отца видела?
— Не сложилось. Он в город не выбрался, а у меня не было ни времени, ни транспорта, чтобы к нему съездить.
— А Джи-Си?
— Да, он с нами один вечер провел. Просил передать, чтобы ты действовал по своему усмотрению, ни на шаг не отступая от заранее оговоренного плана. Заставил запомнить слово в слово.
— И все?
— И все. Слово в слово, как он просил. Еще он пригласил к нам на Рождество Уилсона Блейка. Приедут вдвоем, за день до Рождества. Джи-Си просил передать, чтобы ты заранее настраивался любить его босса.
— Тоже заставил запомнить?
— Нет, просто сказал. Я уточнила: это приказ? Он ответил: дружеское предложение.
— Я открыт для предложений. Как у него дела?
— По крайней мере не ныл, как Алек. Но выглядел усталым. Сказал, что скучает по нас. И с людьми не особо церемонится.
— В смысле?
— Похоже, его вконец достали дураки. Он уже начинает им грубить.
— Бедняга Джи-Си.
— Вы с ним дурно влияете друг на друга.
— Может быть. А может, и нет.
— По крайней мере ты на него дурно влияешь.
— Тебе не кажется, что мы эту тему уже жевали? Причем не раз.
— Сегодня еще не жевали, вчера тоже. Ты хоть что — нибудь написал, пока меня не было?
— Нет. Хотя постой… Написал письмо Джи-Си.
— Чем же ты занимался?
— Всякой ерундой, рутиной, вспомнить нечего. Съездил в Лойтокиток, после того как мы убили несчастного леопарда.
— Ну ничего, сейчас привезем елку в лагерь, нарядим как следует, будет что вспомнить.
— Отлично. Только елка должна поместиться в джип. Грузовик я отослал.
— Привезем ту, что я выбрала.
— Пусть так. Ты знаешь, что это за дерево?
— Нет. Можно в справочнике посмотреть.
— Ладно, поехали.
Мы собрались и отправились за «елкой». С нами поехал Кейти. Взяли лопаты, панги, мешковину для корней, а также ружья, большие и малые, и прохладительные напитки: четыре бутылки пива и две кока-колы для мусульман. Все были исполнены решимости сделать доброе дело, и дело это, не считая природы дерева, которого крупному слону хватило бы на двое суток нешуточного кайфа, было настолько светлым и невинным, что я, пожалуй, еще напишу о нем эссе для религиозного журнала.
В пути вели себя примерно, следы животных если и примечали, то никак не комментировали. За ночь дорогу перешло много разных зверей. Я полюбовался рябками, вершившими волнообразный полет над водой, в сторону солончаков, и Нгуи тоже их заметил, но мы не обменялись ни словом. Прирожденные охотники, мы в это утро работали на лесничество Господа нашего малютки Иисуса, точнее, на мисс Мэри. Тема лояльности, таким образом, не затрагивалась: мы были простыми наемниками, и никто не считал мисс Мэри миссионером. Ее даже христианкой не считали, ибо она не ходила в церковь, подобно прочим мемсаиб; «елка», как и черногривый лев, была ее личным шаури.