Поскольку мне тоже довелось быть писателем, я поинтересовался, как эти авторы поступают с описанием внешности. Всегда трудно дать читателю точное представление о том, как выглядит тот или иной персонаж, и у каждого писателя есть для этого собственные методы. Хэммет и Чандлер описывают внешность и одежду коротко и четко, как в полицейском документе. Реймонд Чандлер пошел даже дальше. Когда его сыщик, Филип Марлоу, входит в комнату или контору, нам сжато, но ничего не опуская, сообщают, какая мебель там стоит, какие картины висят на стенах, какой ковер лежит на полу. Мы удивляемся наблюдательности сыщика. Похожим образом драматург (если он не так многословен, как Бернард Шоу) описал бы постановщику сцену и декорации в каждом акте своей пьесы. Такой прием позволяет проницательному читателю понять, с каким человеком и какой средой пришлось столкнуться детективу. Зная обстановку, которая человека окружает, вы уже много знаете про него самого.
Однако я полагаю, что огромный успех, который сопутствовал этим двум писателям (и не только коммерческий, хотя их книги продавались миллионными тиражами, но и успех у критиков), в корне убил сам жанр. По их стопам ринулись десятки эпигонов. Как все имитаторы, они рассчитывали усовершенствовать оригинал преувеличением его достоинств. У них больше сленга, так что иногда приходится заглядывать в словарь, чтобы понять, о чем идет речь, бандиты жестоки и бесчеловечны, героини все поголовно чувственные блондинки, детективы беспринципные и пьющие, а полицейские глупы и продажны. У них все настолько чрезмерно, что это не укладывается ни в какие рамки. В отчаянной погоне за сенсацией они сильно перестарались, и вместо того, чтобы дрожать от ужаса, читатели трясутся от смеха. Из всех достоинств Хэммета и Чандлера лишь одну особенность никто не счел нужным копировать: никто не пытался писать красиво.
Я не вижу никого, кто мог бы стать наследником Реймонда Чандлера. Мне представляется, что детектив, будь то классическое расследование или остросюжетный роман, отжил свой век. Но это не помешает авторам и дальше писать подобные истории, мне — их читать.
Будучи счастливым обладателем полного собрания сочинений Уильяма Хэзлитта, я периодически снимаю с полки какой-нибудь том и читаю наугад несколько строк Надо сказать, что я почти никогда не бываю разочарован. Как у всякого писателя, у него есть вещи получше (они действительно хороши) и похуже, но даже самые неудачные его произведения вполне можно читать. Он забавный, дерзкий, язвительный, предвзятый, отзывчивый, великодушный. Вряд ли у него найдется хотя бы страница, которая не была бы отражением его личности, со всеми ее достоинствами и недостатками, и, по большому счету, это как раз то, чего мы хотим от писателей. Внимательный читатель Хэзлитта не может не заметить, как часто на страницах его эссе появляется имя Эдмунда Берка. Мне всегда становится немного не по себе, когда я вижу упоминание о «покойном мистере Берке»: в такие минуты сто пятьдесят лет, прошедшие со дня его смерти, представляются относительно небольшим сроком, и кажется, что при определенном везении я мог бы знать его во времена моей юности, как Джорджа Мередита или Суинберна. Хэзлитт считал Берка первым писателем своего времени и в одном из своих эссе признается, что в определенный период его жизни у него было три любимых писателя: Берк, Юниус и Руссо. «Мне никогда не надоедало, — пишет он, — восхищаться его чувством стиля, манерой выражения, утонченностью мыслей и чувств: я откладывал книгу, пытаясь понять, в чем же секрет ее силы и красоты, и в отчаянии снова брал ее в руки — читал и восторгался». Абзац за абзацем Хэзлитт превозносит стиль Берка, и видно, что он сам немало у него позаимствовал. Хэзлитт называет Берка наиболее поэтичным из современных прозаиков, за исключением Джереми Тейлора. «Мне всегда казалось, — пишет он, — что прозаический язык Берка можно с полным правом назвать самым совершенным, впечатляющим, смелым, самым близким к границе поэзии, но никогда не преходящим эту границу. В нем есть твердость и блеск бриллианта… Стиль Берка легок, переменчив, смел, но он никогда не упускает из виду предмет, более того, постоянно с ним соприкасаясь, черпает в нем стимул для дальнейшего развития». И опять: «Его стиль обладает задушевностью и глубиной хорошо продуманного разговора. Берк говорит то, что хочет сказать, используя все имеющиеся в его распоряжении средства. Он употребляет как простые, так и научные слова; как длинные, так и короткие предложения; как примитивные, так и образные рассуждения… Он всегда рисует картину, которая ему нужна, подбирая подходящие краски, а богатство и разнообразие образов придают его языку особую живость и даже страсть. Горячее желание передать свои концепции полно и точно, во всей их силе и блестящем разнообразии постоянно ставит его на грань нелепости, и оно же и удерживает на безопасном расстоянии от этой грани».
Эти и другие отрывки, слишком длинные и многочисленные, чтобы их тут цитировать, произвели на меня такое сильное впечатление, что я решил своими глазами убедиться в справедливости столь неумеренных похвал. Я не читал Берка со времен юности. Тогда я прочел «О примирении с колониями» и «О положении дел в Америке». Вероятно, в силу моей молодости, предмет обсуждения меня не заинтересовал, но на меня произвела сильное впечатление манера изложения, и я сохранил воспоминание, яркое, хотя и смутное, о невероятной высокопарности. Я перечел эти речи еще раз, наряду с наиболее важными произведениями Берка, и хочу изложить здесь свои ощущения. Должен, однако, заявить, что не собираюсь обсуждать взгляды Берка, поскольку для этого надо обладать значительно большими познаниями в истории восемнадцатого века, а также знакомством с политическими принципами, которые, вынужден к стыду своему признаться, меня никогда не занимали. Я намерен коснуться лишь авторской манеры Берка, не уделяя, насколько это возможно, особого внимания обсуждаемой теме. Очевидно, что совсем разделить их нельзя, поскольку стиль определяется предметом, о котором идет речь. Какой-нибудь важной тематике больше подходит серьезная, неторопливая манера письма, а в приложении к незначительным вопросам она будет выглядеть гротескно, и наоборот, легкая, остроумная манера мало пригодна для серьезных предметов, про которые, по меткому замечанию доктора Джонсона, нельзя сказать ничего нового, не погрешив против истины. Большую ошибку совершают авторы, пытающиеся подогреть наш интерес словесными фокусами и парадоксальными кульбитами. Одна из трудностей, с которыми сталкивается романист, заключается в том, что его стиль должен меняться в зависимости от обстоятельств, и если он попытается его унифицировать, то скорее всего заслужит обвинение в искусственности, поскольку для передачи диалога лучше всего подходит разговорный стиль, для действия — динамичный, для передачи эмоций — сдержанный или бесстрастный (согласно авторским предпочтениям). Впрочем, вероятно, романисту достаточно лишь соблюдать основные правила грамматики, поскольку, как это неудивительно, четыре величайших писателя — Толстой, Бальзак, Достоевский и Диккенс писали исключительно небрежно, а Диккенс, как мы знаем, даже не пытался избавиться от грамматических ошибок. Лишь историки, богословы и публицисты стремятся выработать свой стиль и потом его придерживаются всю жизнь. Не случайно самые выдающиеся памятники английского языка созданы такими публицистами, как сэр Томас Браун, Драйден, Аддисон и Джонсон («Расселас», хотя и написан в беллетристическом жанре, это скорее эссе о тщетности человеческих желаний), и такими богословами, как Джереми Тейлор и Уильям Лоу, а так же историками, как Гиббон.