Ждать было нечего; любопытства я не испытывал. Что-то подсказывало, что мисс Фоули говорила чистую правду. И все же я не ушел и своими глазами увидел, как Сирил явился и принялся, как пес, увиваться вокруг Джеральдин в ожидании ласкового слова или хотя бы взгляда. Она, конечно, помнила о моем присутствии, и наличие заинтересованного свидетеля, несомненно, придавало сцене особую пикантность. Поговорить с приятелем я смог лишь значительно позже, на улице — догнал и тронул за рукав. Он вздрогнул. Ни один из нас не отличался актерским мастерством. Он, должно быть, многое прочитал на моем лице, а я, в свою очередь, понял, что отношение к событиям от него не укрылось. Мы молча пошли рядом: я раздумывал, что сказать и что принесут мои слова — пользу или вред? А еще мечтал оказаться где угодно, только не на этих молчаливых, но полных невидимой жизни улицах. Заговорили мы лишь неподалеку от Альберт-холла, причем Сирил не выдержал первым.
— Думаешь, я сам себя не убеждал? — начал он. — Думаешь, не знаю, что я полный идиот, негодяй и лжец? Так зачем же, черт возьми, обо всем этом говорить?
— Затем, что я ничего не понимаю, — ответил я.
— Оттого не понимаешь, — воскликнул он, — что, как последний глупец, видишь только одну сторону моей натуры! Считаешь благородным джентльменом, потому что красиво говорю и переполнен возвышенными чувствами. Такого наивного простака, как ты, мог бы обмануть и сам дьявол. Уж он-то наверняка знает, как казаться хорошим, умеет говорить, как святой, и даже готов молиться вместе с нами. Помнишь первый вечер у старины Фауэрберга? Ты заглянул в дортуар и увидел, что я стою на коленях возле кровати, а остальные смотрят и смеются. Ты тихо прикрыл дверь, рассчитывая, что я тебя не видел. Так вот, тогда я не молился, а всего лишь пытался молиться.
— Случай доказывает по меньшей мере одно: бесстрашия тебе не занимать, — ответил я. — Большинство из нас даже не попытались бы пойти против всех, а ты не побоялся.
— Да, — ответил он. — Обещал матери и не мог нарушить слово. Бедняжка была ничуть не умнее тебя. Во всем мне верила. Помнишь, однажды в субботу ты застал меня в тот момент, когда я в одиночестве объедался кексами с джемом?
Воспоминание заставило рассмеяться, хотя, видит Бог, мне было вовсе не до смеха. Тогда я обнаружил Сирила перед таким количеством сладостей, от которого любой болел бы целую неделю. Выбросил запасы на улицу, а обжоре надрал уши.
— Мама давала мне на карманные расходы полкроны в неделю, — пояснил Харджон, — а я говорил ребятам, что получаю только шиллинг, чтобы на остальные восемнадцать пенсов набить брюхо в одиночестве. Уже тогда врал без стыда и совести!
— Это была всего лишь школьная проделка, вполне естественная, — возразил я.
— Конечно, — согласился он. — А сейчас в таком случае всего лишь мужская проделка, тоже вполне естественная; но именно этот пустяк разрушит мою жизнь, превратит из человека в животное. Бог мой, неужели считаешь, что я не знаю, чем опасна эта женщина? Тем, что утащит за собой вниз, опустит до уровня джунглей. Все мои высокие идеи, все честолюбивые планы, труды целой жизни пропадут, ссохнутся до мелкой практики в узком кругу платных пациентов. Буду юлить, изворачиваться и хитрить ради щедрого дохода, чтобы жить подобно паре разжиревших хищных зверей, богато и безвкусно одеваться и чваниться собственным благополучием. Ей всегда будет мало. Такие женщины напоминают пиявок; единственный их возглас: «Дай, дай, дай!» До тех пор, пока смогу исправно снабжать ее деньгами, она будет меня терпеть, а ради этого я продам и сердце, и мозг, и душу. А она обвешается драгоценностями и полуголая будет кочевать из гостиной в гостиную, чтобы строить глазки каждому встречному: в этом и заключается для нее смысл жизни. А мне ничего не останется, кроме как семенить следом, на всеобщее посмешище и презрение.
Болезненно страстная откровенность лишила смысла любые слова, которые можно было бы произнести в ответ. Разве существуют на свете аргументы более сильные, чем те, которые человек выложил перед собой сам? Ответ на любое замечание был известен заранее.
Трагическая ошибка заключалась в том, что я считал Сирила Харджона не таким, как остальные мужчины. Теперь же начал видеть в друге простого смертного, сочетающего в себе и ангельское начало, и черты откровенно демонические. Но он позволил обратить внимание на немаловажное обстоятельство: чем влиятельнее в душе одна сила, тем слабее другая. Природа стремится сбалансировать собственные труды: чем ближе к небесам листья, тем глубже в темноту подземелья уходят корни. Я знал, что страсть к порочной женщине не оказывала ни малейшего влияния на истинную любовь. Животное влечение не соприкасалось с духовным стремлением к прекрасному. Мелкие происшествия, которые прежде озадачивали, теперь обрели ясный смысл. Вспомнилось, как часто, допоздна засидевшись за работой, я слышал в коридоре тяжелые неуверенные шаги; как однажды, оказавшись в неопрятном районе города, заметил человека, подозрительно напоминавшего Сирила. Догнал и окликнул, однако тот лишь зло взглянул затуманенными глазами. Я решил, что обознался, и немедленно ретировался. И вот сейчас мрачное лицо шагавшего рядом грешника отмело все сомнения.
Но вскоре перед глазами появился знакомый образ — то сияющее благородным светом вдохновенное чело, один лишь взгляд на которое наполнял жизнь высоким смыслом. В этот момент мы свернули в узкий зловонный переулок между Лестер-сквер и Холборном. Я схватил друга за плечи и повернул спиной к небольшой церкви. Что говорил, не помню; порой в нас кипит причудливая смесь взаимоисключающих чувств. Но думал я о том застенчивом отстающем мальчике, которого опекал и терроризировал в школе старого Фауэрберга, о красивом смеющемся парне, на моих глазах превратившемся в молодого мужчину. Знакомый ресторан, куда мы нередко хаживали в его оксфордские дни, где изливали друг другу душу, находился на той самой улице, на углу которой мы сейчас стояли. На краткий миг я испытал почти материнские чувства: хотелось сначала отругать ребенка, а потом вместе поплакать; как следует встряхнуть, чтобы тут же крепко обнять. Я уговаривал, убеждал, приказывал, называл самыми обидными прозвищами. Со стороны разговор, должно быть, мог показаться странным. Полицейский, проходя мимо, осветил нас фонарем и, приняв не за тех, кем мы были, сурово посоветовал отправиться домой. Мы рассмеялись. Смех вернул Сирила к жизни, и мы уже более трезво зашагали в сторону «Стейпл инн». Он обещал уехать первым же утренним поездом и путешествовать в течение четырех-пяти месяцев, а я не поленился самым подробным образом объяснить, как это лучше сделать.
Разговор очистил обоих, и каждый почувствовал себя лучше. Прощаясь возле его двери, я пожал руку настоящему Сирилу Харджону, потому что лучшее, что есть в человеке, — это он сам. Если и существует некая следующая жизнь, то ее проживает именно эта его часть. Другая, темная, принадлежит земле и навсегда останется во мраке.
Сирил сдержал данное слово. Утром он уехал, и больше я его никогда не видел. Получил много писем, поначалу исполненных надежды, а затем освещенных твердыми решениями и смелыми планами. Он сообщил, что написал Элспет, но не рассказал всей правды — чистая душа не смогла бы понять подобной низости, — а сообщил лишь то, что смогло бы объяснить внезапный отъезд. Мисс Грант простила и ответила ласковыми женственными посланиями. Я опасался, как бы она не проявила холодности — ведь женщины, не подвластные искушениям, редко сочувствуют тем, кому приходится бороться. Однако ее доброта оказалась значительно больше абстрактного пассивного количества, и оттого, что страдалец остро нуждался в помощи, она любила его еще искреннее. Уверен: бескорыстное чувство смогло бы спасти Сирила от самого себя, если бы судьба не вмешалась и не вырвала его из нежных рук. Женщины способны на огромные жертвы, и Элспет, не задумываясь, согласилась бы спуститься в бездну, чтобы помочь подняться любимому.