Книги стояли так плотно, что усилия вызвали небольшой обвал. В облаке пыли на меня посыпались соседние тома, а потом к ногам со стуком упал миниатюрный портрет в черной деревянной рамке.
Я тут же поднял находку и подошел к окну, чтобы внимательно рассмотреть. Миниатюра изображала юную девушку, одетую по моде тридцатилетней давности — по отношению к тому времени, о котором я рассказываю. Сейчас же, боюсь, прошло уже полвека с тех пор, как наши молодые бабушки носили туго завитые локоны и такие открытые корсажи, что хочется спросить, каким образом отчаянные особы вообще умудрялись не выпадать из платьев. Лицо поразило красотой — не обычной на живописных миниатюрах правильностью черт и безвкусно яркими тонами, а редким, удивительным выражением глубоких мягких глаз. Я долго не мог отвести взгляд, и вот наконец пухлые губки слегка раздвинулись. Приветливая и светлая улыбка таила едва уловимую грусть, словно в редкий миг вдохновения художник сумел заметить на сияющем лице тень грядущей жизни. Даже моих скромных познаний в искусстве оказалось достаточно, чтобы понять: работа выполнена мастерски. Так почему же портрет оставался в забвении, когда мог бы украсить комнату? Судя по всему, много лет назад кто-то засунул миниатюру на верхнюю полку и забыл.
Я вернул находку на место — в общество пыльных книг — и попытался вновь углубиться в работу. Однако в тусклом свете угасавшего дня мне упорно мерещилось милое лицо незнакомки. Куда бы я ни повернулся, отовсюду смотрели живые, полные мысли глаза. Природа не наделила меня обостренным воображением, да и фарс, над которым я работал, не предполагал в авторе романтической мечтательности. Я разозлился и снова попытался сосредоточиться на почти пустом листе бумаги, но мысли упорно отказывались возвращаться в нужное русло и продолжали бесцельно блуждать. А однажды, быстро оглянувшись, я совершенно явственно увидел и саму девушку — она сидела в дальнем углу комнаты, в большом, обитом ситцем кресле. На ней было выцветшее сиреневое платье, украшенное старинными кружевами, но особенно привлекали внимание сложенные на коленях прекрасные руки — а ведь миниатюра представляла только голову и плечи.
Наутро я забыл об этом видении, однако позже, при свете лампы, воспоминания вернулись. Непреодолимый интерес заставил снова взять в руки миниатюру и внимательно посмотреть в юное лицо.
И вдруг меня осенило: я знаю эту девушку! Но откуда? Где и когда мог ее увидеть? Да-да, точно помню, что даже разговаривал. Портрет улыбался, словно поддразнивая и шутливо упрекая в забывчивости. Я вернул его на место, сел за стол и попытался вспомнить. Давным-давно мы где-то встречались — кажется, в деревне — и беседовали на самые обычные темы. Образ возродил воспоминания: пьянят ароматом розы, издалека доносятся голоса косарей. Но почему же больше ни разу не довелось мне повидать эту удивительную красавицу? И почему краткое, но яркое знакомство таинственным образом стерлось из памяти?
В дверь постучали: хозяйка принесла ужин. Стараясь говорить легким, непринужденным тоном, я начал ее расспрашивать. Признаюсь, смутные воспоминания не на шутку озадачили. Чувствовал я себя так, словно выяснял судьбу любимой, но давно покинувшей мир подруги, праздное упоминание о которой казалось святотатством. Очень не хотелось, чтобы собеседница что-то заподозрила и начала задавать встречные вопросы.
— О да, — с готовностью подтвердила мисс Чолмондли. Дамы нередко останавливались в ее доме. Иногда гости задерживались здесь на все лето, проводя время в прогулках по лесам и холмам, но лично ей нагорье кажется слишком пустынным. Среди постояльцев встречались молодые леди, однако ни одна не поразила особой красотой. Но ведь не случайно говорят, что женщине не дано оценить красоту другой женщины. Отдыхающие приезжали и уезжали. Мало кто возвращался, и свежие лица вытесняли из памяти прежние.
— А вы давно сдаете комнату? — поинтересовался я. — Наверное, посторонние жили здесь и пятнадцать, и двадцать лет назад?
— Даже раньше, — просто ответила хозяйка, на миг забыв о манерности. — После смерти отца мы переехали сюда с фермы. Дела у него шли не очень хорошо, так что нам почти ничего не осталось. С тех пор прошло двадцать семь лет.
Опасаясь длительных воспоминаний о «лучших днях», я поспешил закончить разговор: каждая квартирная хозяйка считает своим долгом рассуждать на вечную тему. Выяснить удалось немногое. Кто изображен на миниатюре и каким образом портрет попал в пыльный шкаф, оставалось загадкой. Конечно, можно было бы спросить прямо, однако какое-то странное, необъяснимое смущение удерживало от самого простого пути.
Прошло еще два дня. Постепенно работа прочно завладела моими мыслями, и лицо с миниатюры вспоминалось уже не так часто. Но вечером третьего дня — а было это воскресенье — случилось странное происшествие.
Я возвращался с прогулки и к дому подходил уже в сумерках. Погруженный в размышления о фарсе, над которым работал, смеялся (разумеется, молча) над ситуацией, представлявшейся комической. И вдруг, минуя окна своей комнаты, увидел знакомое прекрасное лицо. Тоненькая, стройная юная леди стояла у зарешеченной рамы в том самом старомодном сиреневом платье с кружевами, в котором я увидел — или вообразил — ее в вечер приезда, а восхитительной красоты руки были сжаты на груди, как в прошлый раз на коленях. Глаза смотрели на ту самую дорогу, которая проходит по деревне и торопится на юг, но взгляд казался не острым, а замкнутым и таким печальным, словно девушка с трудом сдерживала слезы.
Я замер возле окна, однако живая изгородь надежно меня скрывала. Наблюдал я, должно быть, с минуту, хотя время тянулось значительно дольше, а потом фигура отступила в темноту и исчезла.
Я вошел, но в комнате никого не было. Позвал — никто не ответил. Мелькнуло опасливое сомнение в целостности рассудка. Все, что происходило прежде, можно было объяснить результатом собственных мыслей, однако на этот раз образ явился внезапно, без приглашения, в тот момент, когда голова была занята совсем другим. Из этого следовало, что дело вовсе не в рассудке, а в восприятии. В привидения я не верю, но от галлюцинаций слабый ум не защищен, так что выводы напрашивались весьма неутешительные.
Я попытался выбросить странное происшествие из головы, однако ничего не получалось, а спустя несколько часов новый случай заставил сосредоточиться на видении. Желая развлечься, я наугад достал из шкафа две-три книги и, листая страницы сборника какого-то сентиментального поэта, обнаружил, что многие строчки слащавых стихов подчеркнуты карандашом и даже кратко прокомментированы. Подобный обычай был широко распространен полвека назад, да и сейчас, возможно, еще не совсем устарел: как бы ни пыжились циники с Флит-стрит, окончательно изменить мир и его вечные устои им пока не удалось.
Одно из стихотворений вызвало особую симпатию неведомой читательницы. Оно повествовало об изменнике, соблазнившем и оставившем девушку в глубокой безнадежной печали. О поэтическом мастерстве автора говорить не приходилось, и в иное время произведение вызвало бы лишь ироническое замечание. Но сейчас, читая строки вместе с наивными, старомодными заметками на полях, я не испытывал ни малейшего желания насмехаться. Банальные истории, над которыми мы привыкли издеваться, несут глубокий смысл для всех, кто находит в них отзвук собственных страданий. Та — почерк, несомненно, был женским, — кому принадлежала книга, любила слабые, лишенные творческой оригинальности стихи за то, что находила в них нечто созвучное струнам разбитого сердца. Да, сказал я себе, эта простая история достаточно обычна и в жизни, и в литературе, но исполнена значения для тех, кто ее пережил.