Сельская тишина овладела городом. Жан-Луи прислушивался к тиканью часов; в полутьме он различал приподнятое плечо Мадлен. Все было ему внятно и ничто не отвлекало от главного. Некоторые вопросы пересекали поле его сознания, но тотчас решались и исчезали. Например, он, как при свете молнии, видел, думая о Мадлен, что женщины в себе несут более богатый мир чувств, чем мы, но лишены дара толковать их и выражать: тут они явно ниже. То же и простой народ. Как беден их язык… Жан-Луи чувствовал, что из пучины его несет к берегу, что он уже не тонет, нащупал дно, идет по отмели, удаляется от своей любви. Он перекрестился, забрался в постель и закрыл глаза. Он только услышал еще сирену на реке. Первые тележки зеленщиков его уже не разбудили.

XV

Молодой человек за рулем, не снижая бешеной скорости, обернулся и крикнул:

— Остановимся в Бордо на обед?

Англичанин, сидевший под тентом авто между двумя женщинами, спросил:

— В «Тонкой лозинке», да?

Водитель хмуро обернулся на него. Ив, сидевший рядом с ним, умолял:

— Жо, смотри на дорогу… Осторожно, ребенок!

Что за дурь — ехать вместе с этими незнакомцами! Четвертого дня он ужинал в Париже у этой американской дамы, фамилию которой никак не мог запомнить, да ни за что и не выговорил бы правильно. Он «блистал», как никогда (все считали его очень неровным собеседником: иногда он бывал самым угрюмым из гостей). «Вам повезло, — говорил Жо, почитатель Ива, который и привел его к той даме. — Вам попался Фронтенак в самом лучшем виде». Благодаря яблочному ликеру все эти едва знакомые люди возлюбили друг друга. На другой день дама ехала в Гетари. Всего на три дня… Она предложила всех взять с собой; расставаться было невыносимо; с этой поры они все должны были жить вместе. Ночь была июньская, жаркая. К счастью, никто из мужчин не был в смокинге. Оставалось только завести авто и поехать. Жо будет за рулем. Когда приедем, будем купаться…

В Бордо Ив застал мать после обеда одну; на взгляд сына, она побледнела; она его не ждала. Ив расцеловал ее в землистые щеки. На улице за растворенным окном гостиной стиля ампир было шумно и сильно воняло. «Я только на четверть часика», — сказал он: друзья торопятся в Гетари. На обратном пути они в Бордо не остановятся, но это не важно: недели через три, а то и раньше, он приедет к маме и целый месяц будет с ней. (Дело в том, что молодые семьи сняли виллу на берегу Жиронды, где для госпожи Фронтенак места не было.) Она решила дожидаться Ива не в душных ландах Буриде, а в Респиде, на холмах у Гаронны: «В Респиде всегда ветерок» — в семье Фронтенак это был догмат веры. Она заговорила о Жозе: он был в Рабате и уверял ее, что совершенно вне опасности; а она все-таки боялась; по ночам все мучилась…

Через четверть часа Ив снова поцеловал ее; она вышла на лестницу его проводить: «Они хоть осторожно едут? Вы не гоните, как безумные? Не нравится мне, что ты катаешься по шоссе. Дай телеграмму нынче же вечером…»

Он бегом скатился вниз, но инстинктивно все-таки поднял голову. Бланш Фронтенак высунулась из окна. Он увидел над собой это страдальческое лицо. Крикнул:

— Через три недели!

— Да-да, будьте осторожны…

Сегодня он снова едет через Бордо. Хотелось бы еще раз повидать маму, но он в родном городе никак не может не угостить этих людей в «Тонкой лозинке»: они подумают, что он увиливает… Кроме того, Жо настаивал, чтобы сегодня же вернуться в Париж во что бы то ни стало. Он был вне себя от бешенства, потому что молодой англичанин сидел рядом с дамой, а он не мог слышать, что они говорят, но в ветровом стекле ему было видно, как сблизились их головы. Он говорил Иву, не соображая, что говорит: «Да я сколько угодно готов разбиться, если они тоже разобьются!» А Ив отвечал: «Осторожно, смотри: переезд…»

В конце обеда он было подумал, что может сбежать, но пришлось дожидаться счета. Жо пил, не произносил ни звука, смотрел на часы. «В Париже будем без чего-нибудь семь…» До тех пор он жить не мог: пытка его окончится только в Париже, где он запрет свою даму в четырех стенах и сделает так, чтобы с тем она не видалась, а уж ему он ясно все скажет… Он даже не дождался, когда Ив расплатится, — был уже за рулем. Ив мог бы сказать: «Подождите меня минут пятнадцать» или: «Поезжайте без меня, я доберусь поездом». Ему это и в голову не пришло. Он думал только о том, как побороть ту внутреннюю силу, которая тянула его поскорей поцеловать маму. Он твердил себе: «Совершенно не стоит все портить из-за пятиминутной встречи: ведь через три недели мы будем вместе. А теперь я даже чмокнуть в щеку ее не успею…» Тогда он пренебрег этими секундами, в которые мог бы прижать губы к еще живому лицу, а после так и не мог себе простить, что упустил их, и потаенная сторона его натуры это знала: мы ведь всегда все знаем заранее… Он услышал, как Жо обратился к нему, пока дамы были в гардеробной:

— Ив, ради Бога, сядь назад; англичанин сядет рядом со мной — так мне будет спокойнее…

Ив ответил, что ему так тоже будет спокойнее. Машина уже трогалась. Ив был зажат, как бутерброд, между двумя дамами; одна из них говорила другой:

— Как? Вы не читали «Болота»? Так забавно! Это Жида.

— Я там не нашла ничего смешного; да, я читала, теперь вспоминаю: что же там смешного?

— А по-моему, забавно.

— Нет, но что же там смешного?

— Фронтенак, объясните ей…

Он нахально ответил:

— Я не читал.

— «Болота» не читали? — воскликнула пораженная дама.

— Да, «Болота». Не читал.

Он думал о лестнице, по которой бежал третьего дня; он поднял голову — мать высунулась из окна. «Через две недели увидимся», — твердил он себе. Она так и не узнала, как он провинился перед ней: проезжал через Бордо и не зашел поцеловать. В ту минуту он так осознал, какую любовь внушала она ему, как никогда не сознавал с самого раннего детства, когда в первый день школы рыдал, что расстается с ней до вечера. Дамы через его голову переговаривались он не знал о чем:

— Он просто умолял меня, чтобы я выпросила для него приглашение к Мари-Констанс. Я ему сказала, что не так хорошо ее знаю. Он не отстает: пусть она его пригласит через Розу де Кандаль. Я сказала — не хочу себя ставить перед возможностью отказа. И тогда, милая моя, верьте мне или не верьте, он буквально разрыдался; кричит: это вопрос его будущего, репутации, жизни и смерти; если его не увидят на этом балу, ему остается только уйти из жизни. Я имела неосторожность заметить ему, что в этом доме мало кого принимают. А он так и завопил: «Как это мало? Вас же принимают!»

— Понимаете ли, милая моя, для него это трагедия: он всех уверял, что его туда пригласили. Недавно у Эрнесты я его спросила для смеха — посмотреть, какая будет у него физиономия, — кем он нарядится. Он ответил: «Работорговцем». Такой пшют! А еще через пару дней мы договорились с Эрнестой и опять спросили его о том же, так он сказал, что еще не решил, пойдет ли на бал, что ему эти развлечения надоели…