Самому Конону? Конон, как Бакирка про Шакулу сказал, — «обманул, умер». Конон уже ушел, усмехаясь; ничего не услышал. Старцу Гермону про батину правду поведать? Но Гермон свою правду лелеет, серебряную: последнее таинство. Мирону Галанину батина правда тоже не нужна: к чему чусовская правда в трещинниках Ирюмских болот? Колывану о правде спеть? Да Колыван плевал на нее. Колывану царева казна нужна, а правда хоть чья будь, он все одно — обочь. Некуда с правдой-то идти. С этой правдой Осташа как немой среди глухих — попробуй покричи.
Если бы у Осташи души не было, если бы украли его душу дырник, или жлудовка, или вогульские бесы, то Осташа людей бы губил не своей гордыней, а батиной правдой. А он ею никого не сгубил. Сгубил своими грехами. Да чего уж там: и за собственные грехи люди жизнью расплачивались. А более всего за цареву казну убивали — за нее, родимую. За батину правду еще никто не полег. Не знает о ней никто, не нужна она никому. Одному Осташе нужна. За нее он и грех вершит, за нее и расплату примет.
Он не истяжелец, которому все дается даром. Значит, ему придется платить очень дорого. Вон слева стоят в ряд утесы бойца Сплавщик. Батя рассказывал: был в старину какой-то сплавщик, который обещал черту душу, если черт будет его барку по теснинам невредимой проводить. И черт служил. Сплавщик состарился, и страшно ему стало умирать: пекло его ждет. Решил он обмануть черта и самому разбить свою барку. Если барка убьется — значит, не выполнил черт уговора и не видать ему человечьей души. И вот на первый-то утес этого бойца сплавщик свою барку и направил. Барка со всего разбегу ударилась — и отскочила без царапины. Сплавщик ее на второй утес поворотил. И то же самое. Он на третий утес — опять. Так обо все утесы и колотился без толку. А на последней скале черт устал, взял да и отодвинул скалу от берега. Увидел это сплавщик и понял, что не отвертеться от расплаты. Подбежал к якорю, обмотался цепью и вместе с якорем ахнул под воду. Только и от господа не было ему прощения, потому что он сам себя порешил, не понадеялся на божье спасение. Батя говорил Осташе: есть грехи, которых господь простить не захочет, но нет грехов, которых он не может простить. А потому, чего бы ты ни натворил, не строй на грехе гордыню — мол, все равно мне прощения нету! Проси о нем. Не тебе судить, что будет прощено, а что — нет. Живи по правде и проси за нее прощения — а как еще в миру жить иначе?
Вон они, грехи его, — скалами стоят. Осташа, щурясь, глядел на Дужной боец. Барка бежала по тому месту, на котором в снегу лежал мертвый Шакула, сброшенный с обрыва Яшкой Фармазоном. Или Шакула тогда еще не мертвым был?.. Развалины Ростучего камня, лепеха Коврижки, а вот и скала с Юнтуп Пупом. И вправду: за елками совсем не видно дыры, которой кончается колодец, начавшийся у скалы на темени. Не ходят тут добрые люди… Висит ли еще на сучьях костяк Яшки Фармазона?.. Над елками вилась и граяла воронья стая.
За Гаревой речкой глыбились развалы камня Котел. Котлом его прозвали за впадину-пещеру. Но Осташа не боялся этого Котла. Только в Печках сплавщики высматривали те котлы, в которых их живьем варить будут. Однако здесь Осташа поневоле чуть подался в сторону, на край скамейки. Отсюда начиналась еще одна дуга Чусовой, вроде Мартьяновской. Не прячется ли снова за валунами Чупря, выцеливая его ружьем?.. Нет, никто с Котла в Осташу не стрелял.
Следом за Котлом белел в ельнике камень Кобыльи Ребра. Отчего такое имя? Худобой камень не отличался. Но Чусовая пробежала мимо и плеснула в длинную рыжую стену огромного бойца Ростуна. Все тот же скос солнечного луча, прежние узоры кипучих лишайников на скале, которая повернулась все тем же боком… Осташа будто наяву увидел, как он шел под этой скалой с горной стражей. И потом они своротили на Серебрянку и на Шурыш, и горная стража растаяла во мленье…
Вон и Серебрянка — катит в Чусовую темную волну. Белый гребень отчертил воды двух рек, бурливо побежал по Чусовой. Он словно был уверен, что до устья сумеет разделять два течения. Но на повороте чусовской стрежень порвал его, смял и затопил, поглощая в себя Серебрянку: словно жеребец покрыл кобылицу. Здесь, у Серебрянки, кончался караванный вал. Он и сюда-то докатывался уже разбавленный, выдохшийся. Сколько бы ни накопили воды заводы, им все равно не налить раздвинувшую берега Чусовую так, как наливают ее Илим и Сулём, Кашка и Ёква, Межевая Утка и Серебрянка, что собрали дань вешних ручьев со всех крутояров горного края.
Осташа уже не думал о бойцах, не заметил он и мелкого дождика. Он кричал в трубу команды, но уже не отдавал себе отчета, почему приказывает так, а не иначе. Душа словно раскатилась по бурому полотенцу реки и медленно растворялась в просторе створов и широких поворотов. Казалось, что еще немного, и Осташа начнет обводить барку мимо скал просто отходя по скамейке на пару шагов в сторону. Время перестало существовать. Это было редкое и дивное, бесценное и желанное, безошибочное чувство пути. Про него старики сплавщики даже сквозь боль застуженных, закостеневших суставов вспоминали с блаженством: «Душа ходом пошла…»
Скалы проплывали мимо, как облака — какие-то были на что-то похожи и получили имена, а другие так и остались безымянными, словно кончилась выдумка сплавщиков или иссякла опасность боя. Каменным татарским малахаем лежала в лесах Юрта, а за ней — речка Кисели и неожиданно зеленый Веселый луг. Здесь в Пасху кыновляне катали крашеные яйца, а на Ивана Купалу отчаянные парни и девки, тайком от учителей, прыгали через костры, бегали телешом, плавали наперегонки и любились под кустами… Потом справа сгрудились серые утесы Желтого бойца. На одном из них расплылось удивительное рыжее пятно, будто о грудь скалы с размаха ляпнули медовыми сотами. Лещадью — гладкими плитами — обрывалась в Чусовую гора Дмитриевская. Багровым лишайником были раскрашены пласты Красной горы. Несколько невзрачных глыб очередного Темняша торчали из крутого лесистого склона, как кедровые орехи из шишки, расшеперенной гнутым клювом клеста. Переполненная вешней водой земля выдавила в складку лощины угрюмый ручей Колган Лог, который жарким летом тек по тайным земным недрам, рокоча подо мхами.
Огромный боец Кирпичный, весь словно закопченный, будто старая домна, отлого и отвесно был иссечен трещинами. Говорили, что здесь первый Демид решил плотину через Чусовую строить и подрядил чертей, а у тех мастер дурнем оказался и плотину вдоль реки построил, а не поперек. В доверчивом своем отрочестве, когда батина барка сделала хватку на Кирпичном ручье, Осташа сбегал к бойцу и увидел: нет, это были не кирпичи, а обычная скала, растрескавшаяся, как старый левкас на иконе. Сказку рассказывали о Демиде и глупом черте. Но все же… Бывают люди, что влезают в свою власть плотно и без зазора, что сидят в ней, как змея в чешуе, что сливаются со своей властью нераздельно, как металлы в сплаве. И такие люди всегда мысли на сатану наводят. Не важно, что там за человек: великий царь Иван Грозный, патриарх Никон, заводчик Никита Демидов, беглый казак Емельян Пугачев или старый слепой крепостной крестьянин Конон Шелегин. Все они властвуют яро и без сомнения, а потому владычат не только над судьбами, но и над душами. Народ перед ними млеет, как в оторопи. И волей-неволей чудится в их всевластии дьяволова подмога. Не может господь быть с теми, для кого никакого иного закона, кроме воли своей, не значится.