Это лишь у святых получалось — правду народу говорить только через свою кровь, а не через чужую. А простым людям на то ни ума, ни души не хватает — не тот удел. Вон даже Чусовая — темная река, а и то без кровавого цвета не обошлась. Излучина вокруг мыса перед Ослянской пристанью так и называется: Кровяной берег. Здесь то слева, то справа оголяются под лесом коренные берега поймы: тянутся высокие и длинные откосы, словно выкрашенные сукровицей. Не глина, не камень — земля слежалась, славилась, сплющилась намертво, а чуть-чуть крепости ей все же не хватило. Так и не превратился берег в скалу.
Обогнув большой и низкий мыс с покосами и выгоном, Чусовая подкатилась к Ослянской пристани. У причалов стояли три пустые барки, на которые не хватило груза. Прочие суда уже отпустили. В Ослянке заканчивался Гороблагодатский тракт, протянутый от далекого Кушвинского завода. Казенной пристани никто не был указом — ни Демидовы, ни Строгановы, ни Яковлев-Собакин. Даже караванный вал ее не тревожил: как загрузили пустые барки, пришедшие из Илима, так и отправили. Ослянка встречала караваны молча, равнодушно. Но в этом равнодушии была пощада. Глупо радостно палить из пушек, приветствуя вереницы барок, если помнишь, что эти барки уже пробежали полтораста верст и досыта нахлебались страха и смерти.
Ручей Камыка отстригнул околицу Ослянки, берега вздохнули горой, и по обеим сторонам реки рассыпались худые домишки Нижней Ослянки. Казна завсегда свой народ держала в худобе. После кондовых кержацких посадов стыд было смотреть на русскую нищету и голь. В Нижней Ослянке жили те работники с пристани, которым не хватило места на росчисти у магазинов и амбаров.
Река повернула налево, забурлила под невысокими обрывами еще одного Синего бойца. Этот боец, как терка, был весь из каменных чешуй, блескучих от слюды. Хоть река его и выгладила покатым лбом, а забраться по этому лбу без сапог и рукавиц не смог бы никто — ладони и ступни начисто стешешь до костей.
На левом берегу под сосновым бором поднялась некрутая глыба камня Девичьи Слезы. Помахать суженому платочком сюда прибегали ослянские девки. При отвале каравана, у всей пристани на глазах, они смущались прощаться, а здесь их никто из деревенских уже не видел. Словно набираясь сил перед прыжком, Чусовая лилась ровно и мощно. Она копила ярость в омуте под камнем Стерляжий Омут и наконец, как припадочная, ударялась теменем в скалистый берег, низенький и мятый. Казалось, что реке так хотелось взбеситься, что уж и подходящего бойца искать она не стала: будто гулящую бабу так сблудить потянуло, что некогда было и мужика получше подобрать, сойдет и этот — кривой да горбатый. Взревев Стерляжьим перебором, словно в долгожданном блядском неистовстве, ошалевшая, взбодрившаяся стремнина, урча и встряхивая пенными косами, покатилась под занозистым склоном Дуниной горы. На верхушке горы издалека виднелись огромные мертвые кедры. Они вздернули над лесом черные лапищи с шаманскими тряпицами и лентами на запястьях. Это были священные вогульские кобёлы. И только под ними становилось ясно, отчего плакали девки на камне Девичьи Слезы. Не от страха они плакали, что сгинут их любимые, а от обиды, что мужики и парни помчались в блудовство и камлание теснин. А оно по страсти едино было с безбожной похотью со жлудовками.
А за Дуниной горой слева на лугу показалась русская деревня Луговая, с укором смотревшая через реку на вогульскую деревушку Копчик. Луговая просторно расползлась по лугу, а Копчик сбился на лесной поляне табуном островерхих чумов. Отгораживаясь от реки, он всем на зло выставил по берегу ряд красноротых идолов, которые словно охраняли свальный грех вогульских жилищ.
Потом справа гора наконец затонула в просторной болотистой луговине. Осташа подал барку левее. Вверх по реке, распуская буруны, плыл высокий остров с осинами на холке. Осины были сплошь изломаны ледоходами, торчали, как раскудлаченные кикиморы. За островом пряталось устье реки Сылвицы, нелюдимой и хмурой, на которой и селений-то вообще никаких не было. Кушва пробовала на ее берегу завести рудник, прозванный Бутоновским, да что-то неладное все время с ним приключалось — то вода пойдет, то выработка сомкнётся, то голоса слышны. Рудник от греха подальше забросили. Здесь, в воложке между островом и мысом, Шакула прошлым маем и набрел на лодку, в которой без памяти лежал простывший Осташа. Шакула утащил лодку к себе, и в жизнь Осташи навеки вошла Бойтэ…
А за камнем Сылвицким, оплетенным корнями соснового бора, мелькнул камень Антонов, будто раздавленный чьим-то огромным каблуком. Курлыкнула справа речка Ермаковка, и вздыбился сам боец Ермак. Ржавый и помятый, как бывалый богатырский шлем, прямо во лбу он был пробит черной дыркой пещеры. Бурлаки Ермака не боялись. Не может того быть, чтобы боец такого святого имени чинил их баркам обиду. И верно: редко-редко когда находился дурак, который исхитрялся хлопнуть судно об эту скалу.
«Крикнуть, что ли, „Кивыр, кивыр, ам оссам!"?» — подмывало Осташу. Он задрал голову на кручу Ермака, которая до сосновых бровей заросла рыжей щетиной лишайника. Но бурлаки опередили сплавщика.
— Ермак, дай на табак! — закричал кто-то от потеси Корнилы.
«…абак!..» — глухо отозвалась скала.
Бурлаки радостно загомонили: если Ермак отвечал, это считалось хорошей приметой. Какой-то знаток из бурлаков уже бросил свой кочеток и махал руками, показывая товарищам, как Ермак, сидевший в пещере, натягивал цепь, прикованную концом во-он к тому лиственю, и цепью перевертывал купеческие ладьи, а друзья его — ермачки — грабили купцов и деньги народу раздавали. Когда же царевы войска подошли с пушками и осадили скалу, Ермак бросился из пещеры и утоп в омуте. Сказка, конечно: какие купцы, какая цепь?.. Зипуны, одно слово.
— Не зевать! — раздраженно рявкнул Осташа на бурлаков. — Басни после хватки сказывать станете!
Бурлаки только-только налегли на потеси, как опять отвлеклись. Да Осташа и сам ничего не смог с собой поделать, вытаращил глаза. На огрудке меж устьев речек Долговок сидела барка; судя по болтавшимся флагам — караванная Уктусского завода. Бурлаки слегами спихивали ее с мели. По левому борту корячились мужики, по правому — бабы. Караванные начальники любили такое развлечение: нанимали побольше баб, с которых навар поиметь можно, да брали к себе на барку молодух и девок. На каком-нибудь безопасном месте сплавщик по уговору с караванным сажал барку на огрудок. Бурлаки, понятно, лезли за борт. Понятно, телешом: ведь потом и работать пришлось бы в мокрой одеже, а это верное дело ночью жар, а на третий день до смерти спечешься. Караванный со сплавщиком и глазели на голых баб под бортом: потеха! Опять же и выбрать можно, какую на ночь в казенке оставить, чтоб потитястее да пожопастее была.
— Корнила, загребай! — опомнившись, закричал Осташа.
Барка едва не чиркнула бортом по краю огрудка.
— Хорош таращиться, захребетники! — заругался Осташа на бурлаков, которые и после огрудка выворачивали шеи.
Так, не глядя, проскочили и второй камень Котел. Его будто кто выскреб изнутри — получилась пещера. Про нее много баек рассказывали, да все врали, потому что глубины в пещере было три шага. Хоть гляделась она страхолюдно, жили в ней только летучие мыши: тихо висели себе на потолке вверх ногами и никому не мешали.