Мортейн потерял всякий интерес к драке, отвернулся и сказал:

– Если он сейчас не может постоять за себя, он никогда не будет годен к чему-либо.

Юдо согласно кивнул и отвернулся.

Весь в пятнах, с трудом дыша, Руфус посмотрел на своего спасителя.

– Отец действительно пожелал их видеть?

Симон покачал головой.

– Нет, милорд, но мне показалось, что это лучший способ остановить их, не ввязываясь в драку.

– Ты должен был… дать им по ребрам, – заявил Руфус. Глаза его блестели от слез, он жаждал мести. – Они тебе этого не простят… когда узнают, что ты их обманул. – Он вытер нос рукавом – на обшлаге остался блестящий след.

Симон пожал плечами.

– Я могу о себе позаботиться, – произнес он с большей уверенностью, чем чувствовал. Он не слишком опасался сыновей Вильгельма, совсем другое дело – Робер де Беллем. – Лучше здесь не задерживаться. Я иду к оружейнику. Желаете пойти со мной?

Руфус кивнул.

– Спасибо, – сказал он. – Я этого не забуду.

Еще раз шмыгнув носом, он протянул Симону руку. Его пальцы были толстыми и мягкими, слегка влажными от пота, но Симон не показал своего отвращения. Он знал, что чувствуешь, когда на тебя смотрят как на ущербного. Да, Руфус заикается, он некрасив и неуклюж, но у него быстрый ум и щедрое сердце. Если он сказал, что не забудет, так оно будет – и с друзьями, и с врагами. Его старшие братья, несмотря на их силу и бойкость, были непоседливы, как стрекозы.

И они пошли рядом – хромой и увалень, и Руфус настоял на том, что одну пику понесет он.

Глава 9

Равнина простиралась до самого горизонта, травы выгорели на солнце до золотистого цвета, озера и пруды сверкали, подобно глазам, когда на них упадет свет. Сквозь жаркое марево Уолтеф видел стадо коров аббатства Кроуленд, пасущихся на пастбище.

– Ты доволен жизнью, сын мой?

Уолтеф отбросил волосы со лба и вгляделся в маленького монаха, шагающего рядом. Аббат Улфцитель выглядел так же, как и пятнадцать лет назад, когда Уолтеф впервые появился в монастыре, а ведь лет ему уже было немало. Кожа все еще была гладкой, и, хотя старые морщины стали глубже, новых почти не появилось.

– Рад бы сказать «да», – пробормотал Уолтеф. – На самом деле мне иногда хочется быть одной из этих корон, у которых всех забот – траву пережевывать.

– Тебя замучают мухи, – напомнил Улфцитель. – А осенью тебя может ждать топор мясника.

Уолтеф вздохнул.

– Вы правы, – признал он. – Не думаю, что быку живется легче, чем мне теперь… хотя неведение – его преимущество. Я знаю, что должен смиренно принять все, что случится, но мне это трудно сделать.

Монах молча повернул назад, к серым стенам аббатства. Уолтеф последовал за ним. Обычно визит в аббатство приносил ему успокоение. Как рука пахаря на ярме – любимому быку, печально подумал он. Но сегодня он не мог успокоиться из-за дошедших до него новостей. С какой охотой он поменял бы свою богатую тунику на скромную рясу монаха-бенедиктинца!

– Я вижу вокруг людей, страдающих под игом Вильгельма, – сказал он. – И я ничего не предпринимаю, прячу голову, делаю вид, что ничего не замечаю.

Монах с сомнением покачал головой.

– Разве твоя собственная судьба трудна? – спросил он. – Разве твои люди не довольны, и на твоих землях не царит мир?

Уолтеф поморщился.

– Все верно, у меня спокойно, но мне выпала более легкая судьба, чем другим. Рука короля тяжела. Мне кажется, он берет все, а отдает совсем немного.

– Но если ты восстанешь против него и потерпишь поражение, может статься, король заберет все и ничего не отдаст, – пробормотал Улфцитель. – Другие пытались и проиграли эту последнюю войну, разве не так?

Уолтеф задумался над словами аббата.

Недовольные Эдвин и Моркар сбежали и подняли восстание, но Вильгельм расправился с ними с той же легкостью, с какой бы он прибил пару мух. Братья снова были заложниками при дворе, а в самом центре Англии были построены нормандские крепости. Эдвину все еще обещали в жены королевскую невесту, но Уолтеф сомневался, что Эдвин дождется выполнения этого обещания. Похоже, нормандцы считали, что англичане не годятся в мужья их дочерям, да и племянницам, кстати.

– Эдгар Ателинг сбежал в Шотландию вместе с матерью и сестрой.

Аббат тяжело вздохнул.

– Ты бы тоже мог, будь у тебя такое желание, но я не думаю, что оно есть. Если же ты останешься здесь, то должен смириться с бременем нормандского ига. И плакаться бессмысленно.

Уолтеф скривился.

– Вы хотите сказать – или облегчайся, или выметайся из сортира?

Практичного человека, каким был аббат, не покоробил грубый язык.

– Вот именно. Нечего жаловаться на судьбу. Или принимай ее с улыбкой, или постарайся ее изменить.

Уолтеф почувствовал прилив нежности к маленькому монаху. Улфцитель сильно отличался от его родителя, великого Сиварда Нортумберлендского, но отношения Уолтефа с аббатом напоминали отношения между отцом и сыном.

– Я и пришел к вам за советом. Я сегодня получил известие и не знаю, как мне поступить. Два дня назад в Хантингдон прибыл посыльный с севера.

– Вот как… – промолвил аббат, потирая подбородок.

– Датский король Свейн послал флот в Хамбер – две с половины сотни судов с воинами, готовыми сражаться против нормандцев.

– И ты хочешь, чтобы я посоветовал, присоединиться ли тебе к ним или воздержаться? – Улфцитель видел волнение и сомнение в глазах молодого человека, и это его тревожило.

Уолтеф сунул руки под мышки, как будто борясь с соблазном, но сразу же опустил их и непроизвольно схватился за эфес своего меча.

– Возможно, это последний шанс англичан освободиться от нормандцев. Мой отец был датчанином, у меня кровная связь с этими людьми на судах. Не думаю, чтобы я покинул свои земли ради сыновей Гарольда Годвинссона, но тут все иначе, я нюхом чувствую победу.

– Для человека церкви победа и поражение пахнут на удивление одинаково – кровью и гарью, – сказал аббат, повернувшись, чтобы взглянуть на долину, откуда они только что ушли.

Уолтеф тоже повернулся, взгляд его был обращен внутрь себя.

– Если я двинусь на север и приму участие в восстании, то, возможно, мне удастся вернуть все земли, когда-то принадлежавшие моему отцу и в которых Годвинссон мне отказал.

– Моркар может иметь на этот счет свое мнение, – заметил аббат.

– Но Моркар лишен моего преимущества – союзников датчан. – На обычно добродушном лице Уолтефа появилось упрямое выражение.