Каково будущее династии? Эта мысль не отступала от Елизаветы Петровны ни на минуту. Что станет со страной, если по той или иной причине ей придется уступить свое место? Не имея детей, она всегда опасалась, что, не дай-то Бог, в случае ее смерти или – как знать? – очередного заговора престол перейдет к бывшему царю-младенцу, Иоанну VI, которого она лишила трона, но который пока остается единственным ее законным наследником. Конечно, сейчас ребенок вместе с родителями находится в Риге, но ведь они способны вернуться в результате какой-нибудь очередной политической перестановки, которые стали такими привычными в России. Чтобы предохранить себя от подобной возможности, Елизавета видела только одно средство: назначить и заставить всех признать прямо с сегодняшнего дня единственного неоспоримого ее наследника. Собственно, выбирать было не из кого, и Елизавета не колебалась: по ее мнению, никто, кроме сына ее покойной сестры Анны Петровны, юного принца Карла-Петра-Ульриха Голштин-Готторпского, не достоин был столь высокого назначения. Отец мальчика, Карл-Фридрих Голштин-Готторпский, умер еще в 1739 году, он сам был сиротой, помещенным в четырнадцать лет под опеку своего дяди, Адольфа-Фридриха Голштинского, епископа Любекского. Растрогавшись печальной судьбой младенца, лишившегося матери несколько дней спустя после крестин, Елизавета, тем не менее, никогда всерьез о нем не заботилась и судьбой до тех пор его не занималась. А теперь внезапно сочла себя обязанной пожертвовать всем ради сохранения духа семьи и наверстать упущенное. Со стороны дядюшки-епископа не ожидалось никаких затруднений, но – что скажут русские люди? Ба! Разве в первый раз ими будет править на три четверти иностранец по крови? Стоило Елизавете выстроить в уме этот касающийся всей страны проект достаточно ясно, как начались связанные с ним переговоры между Россией и Германией.
Несмотря на то, что были приняты все обычные меры надлежащей секретности, слухи об этих переговорах быстро разнеслись по Европе и достигли ушей европейских министров иностранных дел. Ла Шетарди, естественно, заволновался и стал ломать голову, решая вопрос о том, что же, какие надежные препоны поставить перед началом нового немецкого вторжения в Россию. Догадавшись, что частично общественное мнение будет против ее планов, Елизавета Петровна поспешила сжечь за собою мосты. Даже не предупредив об этом ни Сенат, ни Бестужева, она отправила барона Николая Корфа в Киль, чтобы он привез оттуда «наследника престола». Она даже не потрудилась собрать заранее информацию о том, что же он собою представляет: раз этот мальчик – сын любимой сестры императрицы и ее, Елизаветы, собственный племянник, значит, он не может быть наделен свыше никакими другими чертами внешности и характера, кроме самых что ни на есть отменных! Она ожидала встречи с ним и волновалась так, как, наверное, способна волноваться лишь беременная женщина, которой не терпится увидеть лицо сына, подаренного ей Небом после долгого периода вызревания его в утробе.
Путешествие барона Николая Корфа в Киль совершалось в такой тайне, что приезд Петра-Ульриха в Санкт-Петербург 5 февраля 1742 года остался почти не замеченным при дворе. Впервые увидев племянника, Елизавета, которая готовилась к бурному пробуждению в ней с первого же взгляда материнской любви, окаменела от удивления. Вместо прелестного Элиасена [52] перед ней оказался тощий косоглазый верзила, который исподтишка усмехался, говорил только по-немецки, хотя и тут не способен был двух слов связать, и глядел на тетку взглядом затравленного лисенка. Ничего себе подарочек она уготовила России! Подавляя разочарование, императрица приветливо улыбнулась новоприбывшему, «тотчас же, – как пишет К.Валишевский, – возложила на своего племянника андреевскую ленту, поручила Симону Теодорскому приготовить его к принятию православия, торжественно отпраздновала день его рождения – ему минуло четырнадцать лет – и увезла его в Москву», где приказала специально нанятым педагогам обучить подростка русскому языку.
Естественной была реакция на все это российских франкофилов: они сильно обеспокоились тем, как бы вторжение во дворец принца-наследника не благоприятствовало усилению роли Германии в имперской политике, ведь до сих пор именно немцы во всем противостояли Франции. А русофилы пошли в своей ксенофобии еще дальше. То тут, то там, тихо и громогласно, выражались сожаления о том, что царица сохранила в своей армии некоторых командующих высоких чинов иностранного происхождения, среди которых были, к примеру, принц Гессен-Гомбургский, английские генералы Петер де Ласси и Джеймс Кейт.
Однако среди этих эмигрантов высокого полета те, кто в прошлом доказал свою лояльность, были и теперь вне всяческих подозрений, и вроде бы можно было надеяться, что рано или поздно в России, как и в других государствах, поборники здравого смысла восторжествуют над приверженцами экстремизма. Но – увы! Этой перспективы для того, чтобы успокоить как мелочных и придирчивых, так и робких, малодушных, было явно недостаточно. Желая обнадежить своего министра Амло де Шайу, который настаивал на том, что Россия вот-вот «ускользнет» от Франции, Ла Шетарди утверждал, что, наоборот, несмотря на внешние проявления, «Россия Франции сейчас благоволит». [53] Но у Амло не было таких же, как у его посланника, причин подпадать под чары Елизаветы. Он считал, что Россия теперь уже не настолько могущественна, чтобы с нею можно было поддерживать отношения на равных, и что было бы опасно полагаться на обещания столь неустойчивой и постоянно колеблющейся власти, какой представлялась ему власть русской императрицы. Связанный былыми договорами с Швецией, он не желал выбирать между двумя странами и предпочитал оставаться в сторонке при выяснении ими своих разногласий, дабы не скомпрометировать себя на будущее ни в Санкт-Петербурге, ни в Стокгольме. Надеясь на то, что ситуация каким-то образом разрешится сама собой, Франция то пылала к России нежными чувствами, то обдавала ее холодом. Людовик XV планировал помощь Швеции, вооружая турок, и поддерживал татар, борющихся с Украиной, а Елизавету заверял при всем при этом через своего посланника, что испытывает к «дочери Петра Великого» братски-благожелательные чувства.
Несмотря на все разочарования и обиды, нанесенные ей в прошлом отношениями с Парижем и Версалем, царица и на этот раз сдалась, уступила неотразимому обаянию странной нации, язык и дух которой не знали границ. Не в силах забыть, что чуть было не стала невестой того, с кем сейчас хотела бы подписать в правильной и надлежащей форме договор о союзничестве, Елизавета отказывалась верить в то, что этот вечный ее партнер, такой скорый на улыбку и такой ловкий, когда надо уклониться, может вести двойную игру. Однако полное доверие по отношению к посулам французов не мешало ей, впрочем, заявлять при каждом удобном случае, что никакая угроза, откуда бы она ни исходила, не заставит ее уступить хотя бы пядь русской земли, потому что, говорила Елизавета Петровна, завоевания отца ей «дороже собственной жизни». Она торопилась убедить в этом соседние государства точно так же, как убедила собственный народ. Ей казалось, будто коронация в Москве укрепит ее международный авторитет куда серьезнее, чем болтовня дипломатов. Назавтра после торжественной церковной службы в Кремле никто уже не осмелится ни оспаривать законность ее воцарения, ни пренебрегать ее властью. Чтобы придать церемонии еще больший вес, она решила привести туда племянника, который будет присутствовать при коронации в качестве законного наследника императрицы Елизаветы I.