Отец Мефодий улыбнулся и вернулся к прерванным занятиям.
В приезде Филиппа не было ничего необычного — сегодня воскресенье и каждую неделю по воскресеньям, отстояв обедню в своих церквах, собирались в гости в Медведевку ближайшие друзья со своими семьями.
Вот сейчас, верно, Картымазовы явятся, возможно, вместе с Зайцевыми — но те живут подальше и не каждое воскресенье бывают, а вот Леваш Копыто наверняка прибудет — разве он может упустить такой случай?! За последний год, после возвращения из тверского похода в котором все они вместе участвовали и даже составляли отдельный Угорский отряд, они так сблизились, что решили, вернувшись не прерывать доброй традиции и с тех пор, вот уже целый год собираются по воскресеньям — Леваш Копыто, например, ни одной встречи не пропустил…
Отец Мефодий подумал и решил вписать этот факт, в свою черновую книгу. Нет, не о том, что Леваш Копыто весь год бывал на обедах в Медведевке, но о самих этих обедах и доброй традиции еженедельных семейных встреч близких друзей и родственников…
А вдруг спустя лет пятьсот кому-нибудь станет интересно узнать, как же люди жили этом далеком пятнадцатом веке в промежутках между боями, войнами и кровопролитными схватками — ведь была же у них, наверно, нормальная человеческая жизнь…
И делая с доброй улыбкой запись в свою черновую книгу, отец Мефодий даже не подозревал, что этот обыкновенный мирный воскресный обед был достоин записи не в эту обыденную книгу незначительных событий, а в ту, другую — белую хронику…
Потому что вот-вот, уже очень скоро, случится маленькое, но, как это часто бывает, роковое в своих последствиях событие, которое снова разрушит, только было установившийся хрупкий мир на реке Угре и ввергнет все окрестные землю в пучину новой жестокой и кровавой войны, которая получит впоследствии название — «Порубежная война»…
…Аристотель Фиорованти, которому в этом году исполнялось семьдесят лет, терпеливо ожидал, когда Паола, сидящая чуть поодаль на скамье и углубленная в какое-то рукоделье, скажет, когда ему, наконец, можно войти в палаты Великой московской княгини.
Внезапное приглашение вместе с сыном удивляло, но не вызывало опасений, поскольку Аристотель всегда видел в лице Софьи некую тайную покровительницу и никому в этой жутковатой стране с дикими нравами и непредсказуемыми людьми он не доверял больше чем ей.
Уже в ту далекую минуту, когда он впервые увидел ее в Риме, еще совсем юную, восемнадцатилетнюю девушку, любимицу папы Римского Павла II и воспитанницу кардинала Виссариона — его болонского друга, он сразу же тайным чутьем художника ощутил, что эту девушку ждет большое будущее.
В то время на самого Аристотеля обрушились серьезные неприятности, а ведь все так хорошо начиналось…
Еще будучи двадцатилетним юношей, едва успев закончить старейший в Европе Болонский Университет, он уже стал известен в кругах итальянских зодчих, и даже мастер Гаспаро Нади написал о нем в своей хронике, как об ученике, помощнике и даже употребил слово «соавтор», описывая сложную операцию подъема нового колокола на башню дворца дель Подеста.
После этого карьера Аристотеля стремительно пошла вверх, и в 1455 году он уже стал известен во всей Италии, тем, что изобрел совершенно уникальный механизм и с его помощью на целых пять саженей передвинул высокую и неимоверно тяжелую колокольню церкви Санта-Мария Маджоне так, что от нее не отпал ни один кусочек штукатурки.
В Болонье он был назначен городским инженером, затем строил канал в Парме. И тогда же начался период его многолетней дружбы с семейством герцогов Сфорца, — сначала со старым Франческо, а затем с его сыном, почти ровесником Аристотеля — Галеаццо-Мария, о котором Фиорованти всегда вспоминал, как об одном из замечательных и щедрых господ-друзей.
Наконец, по личному приглашению короля Матияша I он отправился в Венгрию, где выполнил множество работ по укреплению королевского замка, а в 1471 году его пригласил сам папа Римский, считая, что кроме него, никто не сможет передвинуть, не повредив, обелиск Калигулы поближе к базилике Святого Петра, потому что именно возле этого обелиска во времена Нерона был распят апостол Петр.
И вот тут-то Аристотеля постигла сокрушительная неудача, впрочем, не первая.
Еще в 1455 году в Венеции он лихо выпрямил наклонившуюся башню храма Сант-Анжела, но случился неожиданный конфуз — эта башня на третий день рухнула и навсегда погребла под своими развалинами доброе имя Аристотеля в глазах венецианцев.
И вот сейчас, в Риме, Аристотель позволил себе необдуманный и роковой поступок. По какому-то пустяку он поссорился с мастером гильдии чеканщиков, которые били монету для римского двора. И надо же было Аристотелю, желая еще выше утвердить свой авторитет мастера, изготовить в своей мастерской несколько десятков монет, для эксперимента: он хотел доказать, что сделанные его руками монеты ничем не отличаются от тех, которые чеканят члены гильдии. Совершенно неожиданно его коварный недруг явился в мастерскую с отрядом городской стражи, Аристотеля арестовали по подозрению в изготовлении фальшивых монет, и ему даже пришлось несколько недель отсидеть в тюрьме.
На этот раз его репутация действительно очень серьезно пострадала, официальное судебное разбирательство затягивалось, и не видно было ему конца, и вдруг Аристотель почувствовал себя в пустоте: все от него отвернулись, никто не давал никаких заказов и вскоре он, вдовец, один воспитывающий сына, начал испытывать серьезные материальные затруднения.
Именно тогда и отыскал его через некоего Альдо Мануцци, прибывший из Москвы посол Семен Толбузин и, многозначительно передав ему привет от бывшей знакомой, сиротки Зои, а ныне Великой московской княгини Софьи, предложил необыкновенно выгодный контракт на инженерно-строительные работы в далекой Москве.
Десять рублей в месяц, собственный дом и полное содержание — вот, что обещал ему Великий Московский князь Иван Васильевич, и по тем временам это были вполне приличные деньги, если учитывать, что небольшая деревня стоила три рубля, а поселение с землей и тяглыми людьми, — например, крупное село Степанковское в Коломенском уезде на реке Москве — всего 22 рубля.
Одним словом, это было предложение, от которого Аристотель Фиорованти в данный момент своей жизни никак не мог отказаться. Он взял с собой сына, своего верного слугу Пьетро, и отправился в далекое путешествие.
Да, деньги действительно были хорошие, и Аристотелю удалось скопить приличное состояние; да, работа была интересной, и он воздвиг одно из лучших строений своей жизни — Успенский собор; и Великий князь относился к нему вроде бы неплохо, и Великая княгиня Софья покровительствовала, и пить по-русски научился, да вот к одному никак не мог привыкнуть итальянский мастер: к ничтожной стоимости человеческой жизни, как таковой, в Московском княжестве.
Когда для строительства Успенского собора ему откуда-то пригнали несколько сот каких-то людей, которые целыми сутками без устали дробили камень, обтесывали глыбы, сновали, как муравьи и мерли, как мухи, трудясь в ужасных нечеловеческих условиях, Аристотель попытался у Патрикеева (до Великого князя его не допустили) как-то вступиться за этих несчастных, попросить для них лучшей пищи, одежды и больше отдыха.