Он решил сам ознакомиться с происходящим и выехал поближе к театру военных действий.
С тринадцатого по двадцатое сентября 1492 года он пробыл в г. Минске, где выслушал весьма пессимистические прогнозы своих воевод и советников. Сильное, хорошо вооруженное московское войско без объявления войны, без официального предъявления каких бы то ни было претензий, неумолимо и неуклонно захватывало юго-восточные земли, продвигаясь к Вязьме. Те, кто пытались оказывать сопротивление, беспощадно уничтожались, остальные — трусливо переходили на московскую сторону и давали новые присяги верности, позабыв старые.
Уже были захвачены Хлепень, Рогачев, начисто сожжены Мценск, Любуцк и Мосальск, когда Великий князь Александр начал понимать, что легко остановить это нашествие ему не удастся.
Именно тогда впервые возникла смелая и неожиданная идея, высказанная панами литовской рады: женить Великого князя Александра на дочери московского князя Великой княжне Олене. По мнению литовских радных, такое политическое решение остановило бы московское наступление.
В Москву прибыло посольство пана Станислава Глебовича с этим предложением.
Иван Васильевич предложение выслушал, принял послов благосклонно и обещал подумать, а тем временем московские войска неуклонно двигались на запад.
Это уже не были мелкие порубежные распри, стычки и ссоры.
Это была настоящая, полноценная ВОЙНА…
В конце лета 1492 года Великая княгиня Софья приняла органного игреца Ивана Фрязина, бывшего Джованни Сальваторе, по его просьбе.
В официальном письменном прошении органный мастер сообщал, что некоторые части инструмента уже износились, и он хочет попросить государыню помочь ему в приобретении новых, а также других необходимых запасных частей, дабы в будущем избежать подобных неприятностей.
Софья прекрасно поняла, что речь, по-видимому, пойдет не только о музыке, и постаралась обставить встречу так, чтобы о ней не знал никто, кроме Паолы, которая привела мастера в Кремль, да и ту Софья немедленно отпустила, наказав тотчас отправляться в свои покои и не выходить оттуда.
Великая княгиня не только уединилась с музыкантом в самой далекой палате, но и присела на скамью, которая находилась так далеко от дверей, что при всем желании нельзя было услышать ни слова из их разговора.
— Мой дорогой Джулиано, я догадываюсь, что не органный инструмент главная цель твоего желания повидаться со мной.
— Отчего же? — с неподдельной искренностью воскликнул мастер. — Прошло уже два года, некоторые части износились, а иные и вовсе закончились, и я подумал, что если вдруг мне снова придется выступать перед самыми знатными людьми, как это имело место весной два года назад…
— Да-да, я хорошо помню это необыкновенно успешное выступление. Ты доволен моей наградой?
Джулиано Сальваторе низко поклонился:
— О, да, государыня, она была необычайно щедра.
Возникла пауза. Сальваторе тихонько кашлянул и сказал:
— А насчет частей к органу…
— Насчет частей к органу, — разумеется, ты получишь все необходимое. Я уверена, что не только эта забота привела тебя ко мне.
— Зная твой глубокий и тонкий ум, государыня, я сам, тем не менее, не умом, а сердцем почувствовал, что настала некая пора, и ты нуждаешься во мне снова…
Софья улыбнулась.
— Мало того, что ты музыкант и лекарь, так ты еще и провидец. Да… я вспоминала о тебе. Ты уже овладел русским языком?
— О, да, государыня, вполне достаточно для того, чтобы слышать, о чем вокруг говорят.
— И о чем же вокруг говорят?
— О разном, государыня, о разном… Кто об урожаях, кто о засухе, а некоторые судачат об одном весьма высоком по своему достоинству человеке, который, быть может, чаще, чем следует, навещает свою невестку… Впрочем, в этом нет ничего удивительного — он так любит ее сына, своего внука, что поговаривают, будто он даже собирается торжественно короновать этого мальчика. Таким образом, если потом господь приберет к себе душу деда — внук немедленно займет его место…
— Да, да, Джулиано и до меня доходят такие слухи… И мне кажется, что этого не следовало бы допускать… А ты сам как полагаешь, Джулиано?
— Я здесь лишь для того, чтобы выполнять твои особые поручения, государыня. Поэтому я полагаю, что, скорее всего, произойдет так, как захочешь ты.
— Ах, Сальваторе, я всего лишь слабая женщина и порой сама не знаю, чего хочу…
— Твоему первенцу Василию пошел четырнадцатый… В этом возрасте многие уже начинали властвовать. Но если государь успеет короновать внука… У Василия останется очень мало шансов…
— Да-да, Джулиано, ты прав — так много препятствий стоит на пути… А теперь еще эта коронация… Как же быть…
— Я всегда полагал, государыня, что, начав какое-то дело, следует доводить его до конца…
— Это очень разумное правило, Джованни, и всю жизнь я следовала ему… Но данный случай особый… Малейшая тень подозрения и все погибнет… И я сама и Василий… — Она не договорила, но ощутила тайное сияние святых мощей, исходящее откуда-то из-под каменных плит пола, подумала о Великом Третьем Риме и перекрестилась. — Нельзя допустить коронации… Но нельзя также допустить, чтобы малейшая тень подозрения легла на меня…
Джулиано опустился на одно колено, но вовсе не из желания продемонстрировать свою преданность, а из опасения быть услышанным, ибо если как он знал, в Венеции и стены имеют уши, то почему бы им не быть в Кремле, который строили венецианцы. Поэтому он заговорил тихо, почти шепотом, так, что даже сама Софья едва слышала его.
— Я все продумал, государыня. Есть один верный человек — его фамилия Лукомский…
Тайнопись Z
От Симона Черного
Москва
2 августа 1492
Елизару Быку
в Рославле
Во имя Господа Единого и Вездесущего!
Дорогой друг!
Не могу удержаться от того, чтобы, вопреки всей нашей многолетней переписке, вместо того, чтобы писать сначала о главных и существенных для нашего братства делах, я пишу тебе, как другу о чем-то сугубо личном.
Вчера я стал дедом!
Марья родила здорового крепкого младенца, Неждан на седьмом небе от счастья, а я испытываю странные смешанные чувства.
С одной стороны, это — необыкновенная таинственная радость от того, что я вижу живое продление моего рода, о чем я раньше никогда не задумывался, а с другой стороны — я вдруг ощущаю себя уже как бы старцем, стоящим на краю могилы…
Пожалуй, впервые с того момента, когда мы стояли с тобой в ранней юности на днепровском обрыве, оба готовые произвести полный расчет с этой жизнью, я впервые испытываю столь глубокое душевное волнение. Как ты знаешь, я был всегда спокоен, холоден и сдержан.