Никакой боли.
— А теперь ты послушай, Рои, — ответил Асаф, и ему показалось, что сейчас он говорит в точности как Носорог, тихо и веско. — Дело в том, что ты уже давно мне не друг.
Он повесил трубку. Хватит, подумал он равнодушно, кончено.
Асаф пересек гостиную и снова сел на пол возле Динки. Она посмотрела на него своими выразительными глазами. Он лег на ковер, положил на Динку голову, ощутил ее дыхание. Он думал о том, что теперь будет и действительно ли в школе все переменится. Почему-то казалось, что нет. Потому что все последние годы он и так был, по сути, одинок. Ну да, с Рои и остальной компанией ходил на вечеринки и смеялся над анекдотами, часами стучал в баскетбол, развлекался по пятницам в прокуренных кафе или душных комнатах. И чем они там занимались, все эти бесконечные вечера? Сосали пиво, клеились к девчонкам, выкуривали пачки сигарет да притворялись, будто глушат водку, а он иногда вставлял фразу-другую в их болтовню об учителях, родителях, девчонках, а когда в ход шли наргилы, [37] то и он дергал несколько раз и говорил, что полный улет, а когда танцевали, он неизменно болтал у стенки с одним из парней, пока тот не набирался отваги и не приглашал какую-нибудь девчонку. А на каникулах — то же самое, только еще паскуднее: бесконечное мотание по городу, из кафе в кафе, из паба в паб, а он, он что — он, как правило, старательно скрывал свои чувства, делая по минимуму то, что от него требовалось, — только чтобы сохранить доброе имя, и всегда после такого пустого вечера, от которого пухла башка, у него возникало ощущение, что он пуфик, набитый тысячами пенопластовых шариков. Странно, ведь он и вправду был одинок, но ни разу о себе так не думал. Одиноки были другие. Нир Хармец, например, с которым в классе никто не дружил, или снобка Сиван Эльдор. И Асаф всегда их жалел. Но сам-то он что? Что было у него?
Ему вдруг подумалось, что он почти никогда не разговаривал с Рои про фотографию. А ведь Рои знает, что Асаф каждую вторую субботу, вот уже три года, ходит в серьезную фотостудию, ездит в Иудейскую пустыню, в Негев и на север страны, его работы берут на выставки (хоть он там всех моложе по крайней мере лет на десять). А Рои ни разу даже не поинтересовался, и уж конечно, не пришел ни на одну выставку. И что удивительно — Асаф и не думал рассказывать ему, например, об удовольствии, которое приносит удачный кадр, когда ждешь порой три-четыре часа посреди колосящегося поля, пока тень не упадет именно так, как надо, на какую-нибудь старую автобусную остановку под Михморет, с трещинами в бетоне и торчащими из них кустами каперса. Как-то получалось, что подобным вещам никогда не находилось места ни в разговорах с Рои, ни в их квартете. И тут Асаф подумал о Тамар, о том, что он хотел бы рассказать ей об этом, объяснить, как сильно фотография изменила его жизнь, как раскрыла ему глаза, в буквальном смысле раскрыла — научила видеть людей, красоту, скрытую в мелочах, ничем не примечательных на поверхностный взгляд. Было бы здорово посидеть с ней в каком-нибудь красивом месте, только не в кафе, и поговорить. Поговорить по-настоящему.
Но Асаф понимал — не было у него на этот счет никаких иллюзий, — что буря, которую Тамар подняла в его жизни, прекратится в тот самый миг, когда он ее встретит, когда ему придется держать обычный экзамен на разговорчивость, остроумие, прикольность и обаятельность. Ведь он-то сознает (сознает с безжалостной трезвостью уже не первый год), что в мире, во всей вселенной, существует только одна-единственная ситуация, в которой у него есть хоть какой-то шанс, что кто-нибудь в него влюбится: это если она пробежит с ним бок о бок всю пятикилометровую дистанцию… А может, ему действительно надо изменить тактику и откликнуться на мольбы физкультурника и начать участвовать в соревнованиях, и там, среди бегуний на длинные дистанции, он и найдет себе девушку?
Эти размышления наполнили его беспокойством. Он прошел на кухню и залпом выпил три стакана воды, потом рассеянно просмотрел почту. Увидев зеленый конверт министерства просвещения, Асаф встрепенулся. Два месяца ждали они этого письма, и вот стоило родителям уехать, как оно пришло! Дрожащими руками он вскрыл конверт. «Дорогой/ая уча-щийся/аяся, мы рады сообщить Вам, что Вы успешно выдержали экзамен на аттестат зрелости по английскому языку».
Асаф завопил от радости одновременно с телефонным звонком. На миг он испугался, что это опять Рои, но это был отец, кричавший ему через океаны и материки из Аризоны:
— Асафик, милый, как дела?
— Папа! Я как раз про вас думал! Ну как там? Как было в полете? Мама справилась с дверью в…
Они, как обычно, говорили одновременно, кричали и смеялись. Каждая секунда стоит кучу денег, подумал Асаф, досадуя, что не может поговорить в свое удовольствие. Такая вот минута наверняка стоит половину отцовского рабочего дня, скажем — установку двух подвесных вентиляторов и починку по крайней мере трех тостеров. Неважно, к черту деньги, он хотел их обнять, почувствовать рядом. Да это и так наверняка за счет Релли, а у Релли завелось много денег, разве нет? Эта мысль его успокоила, и он смеялся всю дорогу в Аризону, а папа рассказывал всякие чудеса о полете, и Асаф сказал, что дома все как обычно, не волнуйтесь, питается он хорошо, охраняет дом. И чувства вдруг перенесли его на несколько лет назад, когда субботним утром он прибегал поваляться с ними в постели.
— Папа, слушай, сегодня пришел ответ из министерства просвещения…
— Стой, стой, Асафик, ничего мне не говори! Скажи это маме напрямую!
Он услышал, как кладут трубку, и удаляющиеся шаги — там, похоже, очень большой дом, — и полную тишину, и попытался угадать, какие разговоры в этот момент летят через океан по параллельным линиям. Может быть, кто-то с Аляски просит чьей-то руки в Турции? Может, Фил Джексон из «Лейкерс» в эту самую минуту сообщает Папи Турджеману из «Апоэля», что он задрафтован на будущий сезон? И тут в трубке возникла мама — со всей широтой души и тела и раскатистого смеха:
— Асафенок-медвежонок, я уже так соскучилась! Как я выдержу две недели?
— Мама, ты сдала экзамен!
Молчание, а за ним — взрыв ликующего хохота:
— Пришло письмо? Официальное? Ты проверил печать? И они говорят, что я сдала? Шимон, слышишь? Ай дид ит! Есть аттестат! Ай хэв май зрелостэйшн!
Пока они там в Аризоне плясали и обнимались, пуская на ветер ползарплаты, маленькая Муки подкралась к телефону.
— Асафик? — осторожно прошептала она, проверяя, не изменилось ли в нем что-нибудь из-за того невероятного расстояния, которое она пролетела, — ты в какой стране?
И он объяснил ей, что остался на месте, это она уехала. И Муки зачастила про полет, как у нее болели ушки, и какую игрушку подарила стюардесса, и что есть в Америке, а в Америке есть белочка. И белочка такая красивая. Целый выводок белочек можно было привезти в Израиль за те деньги, которые стоит этот разговор, но ведь на самом деле платит Релли, а может, и не одна она, сейчас узнаем. И Асаф успокаивается и слушает, как Муки рассказывает про «гватемал», которых ей там купили, таких малюсеньких тряпичных куколок, которых дети в стране Гватемала кладут ночью под подушку и каждой куколке рассказывают про одну свою проблему, а утром проблемы уже нет. А Асаф, который с радостью передал бы свои проблемы этим загадочным гватемалам, осторожно попросил Муки вернуть трубку маме, потому что есть еще одна важная вещь, о которой они не поговорили.